Стая

Алена же выглядела скорее удивленной, а не испуганной – это понравилось Федору. Немногие умеют смотреть на мир открыто, не закрываясь счетом накопленных предубеждений.

Федор знал, что остальные члены Стаи шепчутся за его спиной, они недовольны тем, что Хранитель неосмотрительно привел чужую. Ему было все равно. Он чуял потенциал.

Этот потенциал сам по себе не значил ровным счетом ничего.

Федору шел восемьдесят второй год. Он был душою Стаи, вожаком, хранителем секретов и одного-единственного принадлежащего Стае артефакта – почерневшей от времени иконы, на которой был изображен оскалившийся волк. Икону хранили бережно, в чистой тряпице, в темноте и сухости, но возраст сделал свое – деревяшка почернела, а по краям рассыпалась в труху, и ничего, кроме оскалившейся пасти, было уже и не разглядеть. Было время – Федор даже думал, не отнести ли ее реставраторам. Ходил по мастерским, искал мастера, осторожно расспрашивал. Но так и не нашел того, кому можно доверить такой секрет. Очень осторожным он был – наверное, поэтому в свое время отец и сделал его Хранителем.

Он хорошо разбирался в людях – как будто бы в нем был встроен детектор лжи. Ему достаточно было несколько минут поговорить с человеком, и он готов был выдать подробный диагноз – рассказать и о детских травмах, и о декорациях текущей жизни, и о планах и мечтах.

И чем больше он наблюдал за Аленой, за тем, как она быстро схватывает, какие правильные вопросы задает, как идет ей новая волчья личина, тем больше понимал – он не ошибся. Он боялся в это верить, предпочитая ложным надеждам ожидание и веря в то, что время как лучший лекарь и судья расставит все по своим местам.

Моя девушка Татьяна ходила во сне. Такое с ней случалось нечасто – сначала это меня пугало, но со временем я привык. Помню, в первый раз обнаружил ее, тихую и потерянную, совершенно обнаженную, в кухне. Она стояла у окна и тихонько раскачивалась, как тонкое дерево на ветру. Седые гладкие волосы раскиданы по плечам. Я даже сначала и не понял, что Таня спит. Она ведь была из тех, кто привык идти на поводу эмоций. Считала подавление эмоций актом саморазрушения. Если ей было грустно – она плакала, от души, всем своим существом переживая тоску. Зато потом становилось легче, как после бани. Когда радовалась – была похожа на веселого щенка. Кружилась, хохотала, буйно жестикулировала, встряхивала длинными серьгами из разноцветного бисера – как будто бы танцевала какую-то пляску Божественного Дурака.

Вот мне в первый момент и показалось, что Таня танцует, просто глаза прикрыла, прислушиваясь к внутренней музыке. Я даже замер в дверях, чтобы ею полюбоваться. Но потом кожей почувствовал – что-то не так, она слишком оторвана от окружающей реальности. Она подошла к открытому окну и вдруг одним движением вскочила на подоконник, как шаолиньский монах. И это было необычно – не было у Тани физической подготовки для подобных опасных трюков. Я встрепенулся, подскочил к ней, обхватил руками, поставил на пол. И только тогда выяснилось, что все это время Татьяна пребывала во сне, она даже не помнила, когда и зачем пришла в кухню.

С тех пор такое повторялось довольно часто. Я сначала переживал за нее – как бы не поранилась, как бы не наткнулась на что-то, не выпала бы из окна, не ушла бы в никуда в прострации. Но сомнамбул оберегает Луна, и сонная Таня вела себя так, как будто бы ей было ведомо шестое чувство. Постепенно я успокоился. В конце концов, у моей девушки было много странных особенностей – я с самого начала понимал, с кем связался. И отдавал себе отчет, что «заземлить» такое можно лишь частично.

И вот в ту ночь я проснулся и понял, что ее нет рядом. Сразу догадался, что произошло, на всякий случай пошел проверить, что она делает. Она, как обычно, обнаружилась в кухне, у распахнутого окна.

Татьяна с ногами взобралась на кухонный стол, коленями она обнимала холст, наскоро натянутый в простую деревянную раму. Ее рука быстро бегала, она сидела лицом к окну, и я не мог видеть, что она рисует. Но со спины она была похожа на увлеченную игрой виолончелистку, растворившуюся в потоке неслышной другим музыки. Холст освещал только свет луны. Как будто бы Татьяна водила невидимым смычком в воздухе. Я осторожно обошел стол, взглянул на холст и в первый момент отпрянул даже. С картины, которая быстро рождалась под ее суетливо бегающей рукой, смотрел на меня волк. Тело его было прорисовано схематично и второпях, но глаза – живые, настоящие. Волк смотрел на меня и как будто бы ухмылялся. И я не мог отвести взгляда от картины, словно меня загипнотизировали. Только усилием воли удалось выдернуть себя из этого морока.