Стая

У Федора был глаз наметан – в любой толпе он сразу вычислял тех, кто был его крови, тех, кто мог стать частью его Стаи. Этих особенных людей выдавал взгляд – внимательный, осознанный, ясный, как у любопытного ребенка. Такие люди жили настоящим, не погружаясь в морочные омуты памяти, не поддерживая связь с полуистлевшими и приукрашенными воображением призраками прошлого, не строя воздушные замки, не питая ни сладких иллюзий, ни страхов по поводу собственного будущего. Они просто жили в настоящем моменте, они были слишком жадны до жизни, чтобы разменивать ее минуты на игры разума. Это вовсе не значило, что они были лишены воображения или веры в чудо. Просто истинным чудом были для них вещи, на которые иные и внимания-то не обращали, проживая машинально. Прикосновение прохладного воздуха к лицу. Глубокий вдох. Располосованное далекими перистыми облаками небо. Равнодушно выглянувшая из-за тучи надкушенная луна. Задумчивое лицо встречного прохожего. Чья-то улыбка. Чей-то смех. Крепкий горячий чай с сахаром. Запах липы поздним июнем.

Они были как дети. Для ребенка найденный на тропинке майский жук – диковина, инопланетный космический корабль. Ребенок не просто отмечает краешком сознания – «о, жук ползет», он замечает детали. Как трепещут крылышки, как бензиново переливается брюшко, какой пушистый ворс на нервных подвижных лапках.

Повседневность исполнена истинными чудесами, только вот однажды наступает день, когда ты перестаешь их замечать.

Федор не выглядел на свои лета. Он был привлекательным мужчиной – высокий, поджарый, темные волосы лишь слегка посеребрены сединой, несмываемый загар, сильные руки, римский нос, внимательный взгляд. Но самое главное – ощущение, что за его плечами – космос, вечность, бездна. Это с него безошибочно считывалось даже теми, кто никогда не полагался на чувственное восприятие и был лишен осознавания его оттенков. Федор нравился женщинам, очень. В молодости он наделал много ошибок, испробовал много социальных схем – от классической патриархальной семьи до странной коммуны с гаремом – только вот из каждый подобной истории выходил слегка надкушенным. Каждый раз ему нужно было время, чтобы восстановиться, зализать раны и вернуться к целостному и привычному себе. И однажды он решил больше не тратить время на подобные игрушки.

Почувствовал себя преодолевшим человеческую любовь. Многие так привязаны к ощущению себя любимым кем-то и к собственным направленным чувствам только потому, что это для них единственный способ столкнуться с вечностью лицом к лицу. Конечно, кроме смерти. Этот тонкий упоительный момент – двое смотрят друг другу в глаза, и обоим кажется, что время замерло, вокруг – постапокалиптическая тишь, и больше не будет ничего, кроме вот этого распирающего грудь торжественного счастья. А вот и фигушки. Эти люди еще годами будут по инерции плыть бок о бок, на скудном топливе того самого момента, когда словно сам Бог взглянул на тебя из чужих глаз и улыбнулся тебе чужой улыбкой. Но потом место вечности займет социум, начнется узнавание, взаимные обиды, требования, попытки перекроить чужую жизнь, чтобы было удобно.

А какой смысл в этой самой главной человеческой иллюзии, если ты уже дошел до состояния, когда та самая вечность смотрит на тебя не только из глаз вожделенного человека, но из каждой мелочи, тебя окружающей? Если ты чуешь отражение этой вечности в небе над головой, в каждом встреченном прохожем, в самом себе? Если ты каждую минуту своей жизни словно занимаешься любовью со всей вселенной?

Так что в решении Федора не было ни малейшего оттенка аскезы. Наоборот, его любовь стала более полной и настоящей, когда он научился проявлять ее не только к людям, чьи прикосновения приятны и чьими лицами хочется любоваться. Он чувствовал себя не лишенным чего-то, а наоборот – сорвавшим куш.

Но все-таки он все еще был человеком, и несколько лет назад случилась с ним последняя история – встретил Федор в одном городке девушку, и впервые за много лет что-то перевернулось у него внутри. Молодая совсем, едва исполнилось двадцать. Большой ребенок – нет, ее детскость выражалась не в инфантильности, а в реакции на мир. Ей ничего не было от мира нужно, кроме его самого. Блаженная жизнь вне жажды результата. Она была красива, но не пользовалась своей красотой. Начало девяностых, смутное время, почти все девицы, чья внешность вписывалась в канон, пытались как-то на ней сыграть. Сделать из нее козырного туза. Многие обжигались, но у некоторых получалось, и смазливое личико возносило их на социальный олимп. Девушка же та, Алена ее звали, относилась к своей красоте спокойно, как к данности – без кокетливого отрицания, но и никак ее не подчеркивая.