Стая воспоминаний

Так нежно прошептал в теснине замка никелевый ключик, не обронив привычного краткого щебета, что сын Виталий наверняка не узнал о позднем его возвращении со службы, а запахи табака и коньяка еще не просочились в комнату Виталия, в его отроческий приют хаоса, не выманили в прихожую, изогнутую кочергой, и Шухлов откинулся спиной к двери, словно охраняя дом от той женщины, чьи руки минуту назад лежали на его плечах, и с трудом подавил вздох, посланный аритмическим сокращением сердца, и придирчиво засмотрелся на отраженного черной лакированной плоскостью платяного шкафа, вытесненного из комнатушек в прихожую, мужчину, на его светлый плащ на узких плечах, на его узкий лик, на заметный даже в таком вот черном зеркале вечный снежок пышных всклокоченных волос. Самым несчастным средь людей казался он себе с той поры, когда разбилась жена, когда взмыло в пространство небес ее астральное тело, по утверждению приятеля Кузнечика, но даже несчастнейший из несчастных не мог долго оставаться один, если творился каждодневный праздник жизни, и удивительны были для Шухлова частые этой осенью вечера, когда он, сходя с трамвая и попадая в лабиринты смежных дворов, на секунду-другую замедлял шаг, выбирая один из двух подъездов своего дома и сворачивая в чужой, где одинокая женщина словно до определенного срока, всю жизнь, ухищрениями косметики и разумным режимом сберегла для него красоту. Наверняка он знал, когда замедлял по вечерам шаг и вроде топтался на месте, что дома его ждут всегда тихие, вполголоса, беседы с подрастающим мужчиной и словно бы непрекращающиеся поминки, а в чужой квартире он достанет из плаща плоскую бутылку коньяка в виде фляжечки с завинчивающейся золотистой крышечкой — и двое одиноких с каждым глотком крепкого виноградного зелья будут забывать беды всей жизни и находить, что жизнь, может быть, станет лучшей с этого мгновения, с этого глотка, с этого поцелуя. Если бы знал Виталий, как стыдно ему, пропахшему табаком, виноградным горьким напитком и лакомой женщиной, возвращаться поздно и представать перед немигающей, вопрошающей совестью своей, и если бы знал он, еще не мужчина, но уже лучший из всех мужчин его друг, как невыносимо было бы жить без вечернего глотка на двоих, без глотка этого традиционного питья, которое вовсе не алкоголь, а некий эликсир, дарующий минутное беспамятство, отдохновение, краткую передышку! Если бы знал Виталии, как это скверно — возвращаться одному с работы, октябрьским вечером, когда все вокруг, неузнаваемые в потемках, такие жизнерадостные, почти бегут на свет своих окон, влекомые магнитом своего жилья, предвкушая пир вечера, воображая все восклицания, расспросы, бодрые возгласы, дразнящие запахи горячей пищи, мелодичные голоса родных, а ты бредешь туда, где вы, отец и сын, будете, как обычно, разделены бедой и возрастом, и тебе так нелегко, оказавшись дома и опять подумав о жене, живущей теперь, если верить приятелю, в ином мире, погружаться в воспоминания. И если бы знал Виталий, как ошеломляет его женщина из соседнего подъезда, как он протягивает руки, чтобы обнять заждавшуюся красавицу, а она перехватывает руку, истово целует в пястье, иногда пачкая помадой манжету, а он смотрит на алое клеймо и думает, что жизнь старается исправить судьбу, что никому не нужен хромой вдовец, а красавица, может быть, и любит хромого, и надо решаться, надо тоже признаваться и назначать день венца поскорее, сейчас же, пока не угасло клеймо на кисти.

И вот, привалясь к двери и словно скрываясь от женщины, чьи губы он целовал и сегодня, смешивая ее мед со своей виноградной горечью, он отвел глаза от светлой тени в черном зеркале, и коридорчик, узкий, изогнутый глаголем, послал ему свет дальней, кухонной люстры, и он ждал, что Виталий ринется из своего бедлама, уловив шепот замка, и оба участливо посмотрят друг на друга, и это уже будет как разговор отца с сыном. Оба они осиротели, Шухлов глушил беду и одиночество по-своему, а сын Виталий тоже влюбился в некое странное, высокорослое, заносчивое, с мальчишескими грубыми ухватками создание, и Шухлов желал сыну в мыслях всей череды радостей и огорчений, непременных всегда, в любом возрасте, если любишь, чтобы странноватая избранница сына, первое его несчастье, смогла хоть на год отвлечь от большого несчастья. А там, через год, кто-то из нас двоих постареет, а кто-то подрастет, — и мы будем жить дальше, разделенные по-прежнему бедой и возрастом, но уже не такие несчастные.

Что такое кухоньки наших квартир? Здесь тесно от стандартных серых шкафчиков, серых табуретов и снежной бабы — холодильника, шесть квадратных метров, четыре горла газовой плиты, способные выдыхать непрерывный голубой огонь, раковина для стока воды и самодельный крашеный шкаф под нею для хранения картофеля, — словом, господство таких вещей, средь которых человеку должно быть неуютно, а как мы любим эти кухни, какой веселый, узорчатый линолеум стелем под ноги, чтоб нам было хорошо здесь сидеть за чаем и вести самые сокровенные разговоры!