Стая воспоминаний

И когда Шухлов заглянул в райский уголок и обнаружил Виталия сидящим за кухонным трафаретным столиком, с поникшей головой, в нейлоновой курточке с олимпийскими кольцами на ней, с двумя гофрированными вафельными стаканчиками мороженого в обеих посиневших руках, с этими непочатыми стаканчиками, которые Виталий держал вознесенными над столом, на уровне лица, и которые походили на необыкновенно толстые оплывшие свечи, — то испытал такое чувство, будто кто-то царапнул его за душу, а кто-то злым тоном упрекнул, что стыдно приходить пропахшим лакомой женщиной в то время, как у Виталия нелады с его избранницей в жестких затертых штанах, невезение, безответная влюбленность. Вдруг, в одно мгновение, Шухлов отбросил прежнюю мысль о том, что какая-то женщина спасет его от беды, а какая-то девочка поможет Виталию обрести мужество. К черту ежевечерний глоток коньяка и глоток любви, если Виталий, бедный родной Виталий, сидит один, и два стаканчика холодят его лиловые пальцы, и холодок закрадывается в его стойкое сердце! Так, ища каждый вечер ту, с которой делишь терпкий напиток, можно и вовсе забыть о сыне, у которого еще одна трагедия, иначе отчего бы Виталий сидел с этим мороженым, которым некого угощать, сидел бы в тепле, но словно закоченевший, сидел бы с таким выражением лица, точно молился или решал, что все теперь пропало?

Не надо жалостью добивать того, у кого поникшая голова и невеселый вид. Лучше подсесть к сыну, взять из холодной его руки порцию мороженого в размякшей вафельной формочке, вкусить густой студеной кашицы и придать лицу такое выражение, словно ты благодарен сыну за это угощение и извиняешься за позднее возвращение.

И Виталий очнулся и настороженно уставился на него ореховыми глазами, будто опасаясь, не предал ли он сейчас свою непостоянную подругу, а Шухлов почувствовал озлобление, внезапное и сильное, озлобление на ту, от которой он принес только что запахи сладкой жизни, а не на ту, из-за которой страдает Виталий, — да, на свою подругу, ловко обманывающую время и выглядящую такой молодой и опасно привлекательной, на эту Евгению, чье прошлое покрыто плотным, непроглядным мраком во имя жалкого настоящего, когда она вечерами зажигает единственный торшер для хромого вдовца и крадет его, Шухлова, у сына. Сейчас он и впрямь подумал, что Евгения крадет его у сына, словно от того, приди он вовремя домой, зависело бы иное настроение сына, и, досадуя уже на себя, он уронил влажный, протекающий, сочащийся молоком комок, остаток порции мороженого, в керамическое блюдце и по привычке растопырил пальцы над столом и потряс ладонями, как бы избавляясь от раздражения:

— Эт-ти куклы! Очень хорошо я их понимаю. О-очень!

— Я разве жалуюсь? — немигающие ореховые глаза сына, которые вечно, всю жизнь будут глядеть глазами жены, несли во взгляде упрек и отчужденность. — Мало ли что у Жени? И ты, пожалуйста, про Женю…

— Да я не про Женю, — поспешил оправдаться он, снова тряся ладонями над столом и уже от упреков защищаясь. — Никакого имени я не произнес. Хотя их имена одинаковые. Но я про своих знакомых. О-очень даже похожие имена!

И он, хмурясь, впервые подумал о том, что одно и то же имя у его женщины, уже неспособной приносить несчастье, и у той рослой девочки с наглыми ясными глазами, которая причиняет боль сыну и творит первое несчастье. Прежде, видя юную гостью в джинсах, подчеркивавших все выпуклости и несовершенные линии тела, он как-то мельком глядел на нее, точно уже теперь, а не через год надо было стереть из памяти это создание, что через год непременно полюбит другого, более властного юнца и упорхнет.

Он понимал, откуда озлобление на таких ясноглазых, как Женя, и не понимал, откуда озлобление на Евгению, но все равно полагал, что у них с сыном натянутые отношения именно из-за нее, чужой женщины из чужого подъезда, и что никого из них — ни его, ни сына — не спасут от семейной беды никакие красавицы, а спасет лишь мужская дружба. Надо жертвовать во имя дружбы и сына, решал он еще, и пускай потом, в пожилые годы, окажется, что жертвовал напрасно и терял последнюю любовь, но все же надо жертвовать теперь. Словно отрекаясь от всего, что заставляло его вечерами замедлять шаг в узких асфальтированных лабиринтах, и заказывая все пути к чужому подъезду, где свет торшера точно изымал его душу из мрака, он ждал ответного отклика от сына, ждал первого привета наладившейся дружбы, как сын шлепнет по плечу, этим жестом ободряя его, но сын сидел с судорожным усилием, готовый к бегству, что ли, и едва послышался стеклянный звук мелодичного боя звонка, сын в самом деле прянул к двери, Шухлов тоже грациозно проковылял за ним, чтобы предстать в семейном сборе перед тою, которую заждался сын и для которой сын берег до последнего теплую оплывающую свечку — тающее мороженое.