Сталин и заговор генералов

Мнение Менжинского по поводу «дела Тухачевского» выше уже было выражено в его письме Сталину. Однако Менжинский часто болел, поэтому вряд ли мог постоянно вести и курировать это «дело». Непосредственное наблюдение за ним, хотя бы в силу должностного положения, осуществлял К.Ольский. Его отношение к показаниям многих арестованных генштабистов, в том числе и Н.Какурина, как показали последующие события, было достаточно критичным. Он высказывал сомнения в достоверности многого из того, что на следствии «показывали» арестованные. В августе 1931 г. Ольский вместе с группой других высокопоставленных работников ОГПУ был снят с должности и уволен из ОГПУ «на том основании, что... они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым делом»^{1205 1206}.

Разумеется, речь не шла именно о «деле Тухачевского», но это было отношение Особого отдела ОГПУ к такого рода «делам». Поэтому можно предполагать, что не без «подсказок» руководителей ОГПУ (В.Менжинского и К.Ольского) решено было проверить показания Н.Какурина и И.Троицкого через их очную ставку с М.Тухачевским, тем более что слишком уже серьезные обвинения против него были выдвинуты.

С 22 по 26 октября 1930 г. в Москве проводился плановый Пленум РВС СССР по итогам боевой учебы за прошедший год, и Тухачевский должен был приехать в столицу по крайней мере 21 октября, чтобы принять участие в работе пленума. Приехав в Москву, «генерал» и узнал о показаниях Какурина против себя¹. На очной ставке между Н.Какуриным, И.Троицким и М.Тухачевским 22 или 23 октября 1930 г. в присутствии И.Сталина, К.Ворошилова и Г.Орджоникидзе оба подследственных подтвердили свои показания. Протоколы очной ставки не сохранились, поэтому трудно сказать, какова была в этой ситуации реакция Тухачевского на показания Какурина и Троицкого. «Мы очную ставку сделали, — вспоминал сам Сталин в июне 1937 г., — и решили это дело зачеркнуть»^{1207 1208}.

Однако можно полагать, что сама по себе очная ставка, на которой Тухачевский и его «обличители» не сошлись в едином мнении, видимо, не давала достаточных оснований для закрытия «дела». Иначе не совсем понятно, зачем в связи с этим «опрошены были также видные военные деятели Гамарник, Якир и Дубовой»¹²⁰⁹. Все они в это время находились в Москве, участвуя в работе Пленума РВС СССР (22—26 октября 1930 г.). Сталин и Ворошилов «обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику: правильно ли, что надо было арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали: нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно»¹²¹⁰. С достаточной долей оснований можно считать, что именно позиция Украины, руководства УВО, а именно И.Якира, И.Дубового и начальника ПУ РККА Я.Гамарника сыграли решающую роль в снятии обвинений с Тухачевского. 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100%. Это очень хорошо»¹²¹¹.

Однако, несмотря на все это, ни Сталин, ни руководство ОГПУ, видимо, не утратили сомнений в политической благонадежности Тухачевского. Иначе как ее «зондированием» трудно объяснить действия Н. Кузьмина, старого приятеля Тухачевского, с которым у него к 1930 г. личные отношения приобрели весьма сложный характер. В своих показаниях 1937 г. (уже после расстрела маршала) он вносит достаточно примечательные штрихи к характеристике сложившейся ситуации и политического поведения Тухачевского осенью 1930 г.