Сталин. От Фихте к Берия

Имея в виду хорошо известную роль церковных проповедей в деле мобилизации русского общества в 1812 году, следует обратить внимание на фундаментальную для проповедей и государственной идеологии этого времени интеграцию защиты престола, защиты православной веры от Антихриста (Бонапарта) и его аналогов, защиты Отечества от многоплеменного («вавилонского», «двунадесяти языков», в том числе поляков) нашествия, иначе говоря — защиты божественного добра от антихристианского зла. Обращаясь к Ветхому Завету, православная церковь нашла яркий язык описания общенародного бедствия и чудесного спасения народа в целом.

«И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского, и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою. (….) И сказал Господь Моисею: простри руку твою на море, и да обратятся воды на Египтян, на колесницы их и на всадников их. И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась в свое место; а Египтяне бежали навстречу [воде]. Так потопил Господь Египтян среди моря. (…) И избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян…» (Исход. Глава 14.8–30).

В этом образном ряду Бонапарт выступал Фараоном (или Вавилонским царём, Париж — Вавилоном), а Россия — Израилем[856]. Великий историк русского религиозного сознания оценил это в предельных категориях: «Отечественная война многими была пережита и осмыслена именно как Апокалиптическая борьба, — „суд Божий на ледяных полях“…»[857]. Библейская традиция позволяла мобилизовать исторические паттерны, не раз использованные в России в похожих ситуациях внешней угрозы, в которых династические приоритеты отходили на второй план и главным становилось внесословное, протонациональное самосознание. Яркий пример — изображение в шведской литературе начала XVIII века Северной войны Швеции с Россией как священной войны «Северного / Шведского Израиля» и подобная библейская аналогия в России против Швеции. Налицо взаимное уподобление своих побед победам израильтян над войсками египетского фараона: шведами — после Нарвы, русскими — после Полтавы[858]. Известно, что и польское нашествие периода Смуты звучало как ветхозаветная трагедия: «Особым вниманием к религиозному аспекту событий отличается „Временник“ дьяка Ивана Тимофеева … Выступление Сигизмунда III против России он уподобляет выступлению фараона против „возлюбленного“ Израиля»[859]. Упомянутые выше толкования А. Д. Градовским «независимого отечества» 1812 года, учитывая компетентную погружённость Градовского в право и практику Франции, Германии и России, открывают в примере русского 1812 года новые смыслы. Так, говоря о рождении французской нации как национального единства во время Французской революции, Градовский тесно связывает нацию с «идеей французского отечества» и «народностью» (то есть национальным уровнем единства, стоящего выше племени): «Между всеми этими принципами первое место занимает начало верховенства и независимости государственной власти каждой страны»[860], то есть её суверенитет, что означает суверенитет нации. Эту гражданскую нацию во Франции создали революция и революционные войны, а в России начала создавать возглавленная монархией общенародная борьба против агрессии Наполеона. В русской литературе уже в 1814 и 1816 гг. было выработано имя «Отечественной войны»[861], а через тридцать лет после войны в русской книжной и журнальной практике — при всём её переводном разнообразии — имя «Отечественной войны 1812 года» стало предметом нарастающего консенсуса[862]. Одновременно с этим консенсусом подтверждалась широкая семантика отечественности: монархист и бывший революционер Л. А. Тихомиров (1852–1923) вводил в исторический ряд отечественного, «жертвы в пользу Отечества» — и Смуту XVII века, и пример Петра Великого, и пример Французской революции: «Величайший из царей наших под ядрами и пулями Полтавы оставил потомству свою исповедь: „А о Петре ведайте, что не дорога ему жизнь; жила бы Россия в чести и славе“. Скромный крестьянин Сусанин, только случайно ставший известным истории, отдаёт также без колебания жизнь за Родину. Величайший революционер Дантон не хочет спасти жизнь бегством из Отечества, восклицая: „Разве я унесу Отечество с собой на подошвах?“…»[863]. Один из главных «импортёров» германского идейного и политического опыта в Россию, сам — равный идейный участник немецкой социалистической сцены, бывший лидер русского марксизма 1890-х и ныне социал-либерал П. Б. Струве (1870–1944), суммируя политические достижения революции 1905 года, пытался нащупать аналогию между национально-освободительной Смутой и антисамодержавным пафосом освободительного движения 1900-х, которое в трудах круга Струве имело своим заданием формирование русской политической нации, объединённой строительством нового, конкурентного государства. Струве писал: «как Смута была первым рождением нации, так революция ХХ века была её вторым рождением»[864].