Сталин. От Фихте к Берия

Но ведь именно этот «софизм», весь строй этих идей и был создан и развит Энгельсом и А. Бебелем (1840–1913) ещё в течение 25–30 лет перед войной. И сам же Ленин в цитируемом манифесте оперировал не только «трудящимися массами», но прежде всего «нациями» («захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабёж её богатств»[902]). А чуть позже, выступая от имени «великорусских социал-демократов… представителей великодержавной нации», опять игнорировал классовый подход. И делал это потому, что акцентировал внимание не на классовой стороне войны, а на её национальном характере, признавая национальную солидарность важнее классовой там, где речь шла об интересах «новых», «больших и малых наций», угнетённых русской монархией и пробуждённых капитализмом. В ряду этих надклассовых «наций» Лениным были названы «Польша» (разделённая тогда между Германией, Австро-Венгрией и Россией и служащая театром военных действий между ними) и «Украина» (не определённая территориально никак). По Ленину получалось, что эти Польша и Украина уже были политической реальностью и объектом войны. Именно так: русские «помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну, чтобы душить Польшу и Украину», — и называют «удушение Польши, Украины и т. д. „защитой отечества“ великороссов»[903]. Из этого следовало с бесспорной очевидностью, что Первая мировая война Германии и Австро-Венгрии против России велась за освобождение от русского гнёта Польши и Украины, а война России против Германии и Австро-Венгрии — за удушение тех Польши и Украины, что и так были в составе России. И в этом понимании войны Германии против России с идеей отделения от России Польши и Украины не было ничего нового по сравнению с проповедью Маркса и Энгельса в течение 1850–1890-х гг., в том числе — о Польше и Украине как единых национальных проектах против России.

Анализ военных прогнозов Энгельса, в 1880–1890-е гг. сменивших военную публицистику самого Энгельса и Маркса 1850–1870-х гг., даёт основания увидеть в них не только живой германский патриотизм, сдобренный немецким национализмом и даже культурным расизмом (что, полагаю, и было основой известного прохладного отношения к нему Сталина) в отношении России как оплота реакции — и подавляющий их же собственную риторику о том, что «у пролетария нет отечества»[904]. Социал-демократическая формула патриотизма в его устах звучала гораздо богаче и содержала в себе непосредственную связь с приходом социал-демократии к власти в Германии и, следовательно, с принятием ею на себя полноты национальной ответственности, которая имела своим безусловным приоритетом независимое «национальное существование» и оставляла в стороне перспективу мировой революции и мирового коммунизма. Социалист Жорж Сорель (1847–1922), фокусируя свою критику на «официальных социалистах», очень точно раскрыл суть практических последствий, так сказать, футур-этатизма тех партий, что поступательно боролись за реальную власть, а не только за всемирный коммунистический переворот. Он писал исторически одновременно с признаниями Энгельса и СДПГ: они «рассчитывают когда-нибудь захватить государственную власть в свои руки и понимают, что тогда им понадобится армия, а ещё они будут вести внешнюю политику, и поэтому им придётся восхвалять патриотизм»[905]. Но патриотами они стали ещё до завоевания власти. Перед лицом франко-русского союза, в 1891 году Энгельс писал:

«Война, в ходе которой русские и французы вторглись бы в Германию, была бы для неё борьбой не на жизнь, а на смерть, борьбой, в которой она, чтобы обеспечить своё национальное существование, должна была применить самые революционные средства. (…) Мир обеспечит победу Социал-демократической партии Германии приблизительно лет через десять. Война же принесёт ей либо победу через два — три года, либо полный разгром, от которого она не оправится по крайней мере лет пятнадцать— двадцать»[906].

И вновь в 1891 году:

«В случае нападения на Германию с востока и запада любое средство обороны будет оправдано. Речь будет идти о национальном существовании, а для нас также о сохранении тех позиций и тех шансов на будущее, которые мы себе завоевали. Чем революционнее будет вестись война, тем больше она будет вестись в нашем духе… может, разумеется, случиться и так, что нам придётся взять власть в свои руки и разыграть 1793 год, чтобы выбросить русских и их союзников»[907].

И вновь:

«Мы, немецкие социалисты, которые при условии сохранения мира через десять лет придём к власти, мы обязаны отстаивать эту завоёванную нами позицию авангарда рабочего движения не только против внутреннего, но и против внешнего врага. В случае победы России мы будем раздавлены. А потому, если Россия начнёт войну, — вперёд, на русских и их союзников, кто бы они ни были»[908].