Сталин. Рефлексия (10 ночей 1941 года)

Всех их в тридцать седьмом к стенке поставили: и Тухачевского, и Эйдемана, и прочих Якиров-Уборевичей… А потом и других – Блюхеров, Корков, того же Бубнова – для порядка. Лишь в тридцать восьмом появилась возможность заняться армией всерьез. Двенадцать потерянных лет – вот чем была для страны смерть Фрунзе.

А в личном плане… Он мог мне и другом стать, уж больно похожи наши биографии. Соратнички этого никогда не понимали, они все больше на классовое происхождение смотрели. Что им с того, что этот человек все дореволюционные годы в России боевыми организациями командовал: сам стрелял, в него стреляли, каторги, одиночные камеры, смертный приговор… Что у такого может быть общего с жившими без риска соратничками? Кроме партбилета, конечно? А вот со мной, чрез строй прошедшим, с Котовским… Я это понимал еще до назначения Фрунзе, они и перед смертью вряд ли что-то поняли.

Cui prodest? Всем prodest, кроме меня. Но все равно на меня эти смерти пытаются свалить: и смерть Фрунзе, и смерть Котовского, и смерть Кирова. Умри сейчас Ворошилов – значит, и это я организовал. Почему я? А кто ж еще! Я ведь псих…. Многие так считают, даже Микоян и то в узком кругу говорит: с конца тридцатых Сталин – "совершенно изменившийся человек: до предела подозрительный, безжалостный и страшно самоуверенный. О себе нередко говорит уже в третьем лице. По-моему, он просто спятил." Смешной человек: если б я спятил, ты бы сейчас не жил. Но живешь – значит есть остатки разума у твоего начальника.

Правда, я не просто псих, я – особый псих, параноик, этот диагноз мне сам Бехтерев поставил. Мне об этом, конечно, не сообщил, но трепался о моей паранойе на каждом шагу. Он вообще много каких диагнозов поставил: Ленину, например, сифилис мозга… И ему в двадцать седьмом диагноз поставили – отравление консервами. Небось, мои присные в эти консервы яду подсыпали… Например, его вторая жена, племянница Ягоды. По моему приказу, конечно: то ли за себя я обиделся, то ли за своего учителя.»

Когда Сталину доложили о поставленном ему диагнозе, он не преминул полистать кое-какую литературу ("словари всякие", раздел "щ6" из его библиотечного классификатора) и имел определенное представление о психиатрии:

«А что – действительно параноик. Оба симптома налицо: "необоснованное недоверие к окружающим и повышенная восприимчивость". Интересно, как эти психиатры определяют: обосновано недоверие или нет? И относительно кого или чего повышена моя восприимчивость? Откуда им это может быть известно? С чего они взяли, что мы, большевики – одна команда, что у нас общие цели, задачи, идеалы, все – общее? Что никто из нас не рвется к высшей власти, и, следовательно, доверяет другим большевикам во всем и не ждет от них пакостей – крупных и мелких? Нет, это кто псих: реалист, понимающий чужую психологию, или идеалист, видящий в людях только себе подобных и не верящий в то, что кто-то здоровый может бороться за власть, не брезгуя ничем? Какие книжки в детстве эти психиатры читали? И какие в юности? Они вообще хоть что-то читали кроме собственных трудов? Где содержатся подобные определения:

"Психическое нарушение характеризуется подозрительностью и хорошо обоснованной системой сверхценных идей, приобретающих при чрезмерной выраженности характер бреда. Эта система обычно не меняется; она была бы совершенно логична, если бы исходные патологические идеи были правильны."

То есть, вся проблема в исходных идеях. Стало быть, идея власти как самоценности, или хотя бы как ценного инструмента для реализации своих целей, по их определению – патологическая. Люди без воображения … Люди без кругозора…. Нет, чья это цитата, скажите, господа ученые?

"Люди без воображения не могут не только представить себе, но и поверить на слово, что есть другой соблазн, сильнейший, чем все соблазны мира, – соблазн власти. Ради власти совершались самые ужасные преступления, и это о власти сказано, что она подобна морской воде: чем ее больше пить, тем больше хочется пить"¹⁰⁷