Сталин. Рефлексия (10 ночей 1941 года)

– Все равно, не помню. В 13 лет я смотрел спектакль Шиллера "Коварство и любовь" – помню. А вот спектакль "Хлеб" не помню.

«В 30-е ты уже мог себе позволить публично оценивать конкретных людей и конкретные произведения. Это в двадцать пятом были только намеки – РАПП с его видными представителями ни в том решении, ни в твоих выступлениях даже не упоминался. Зато в тридцать втором ты уже мог позволить себе открыть карты и разогнать эту ассоциацию вместе с ей подобными – почти две сотни этих псевдомарксистских структур сидело на шее нескольких десятков владеющих пером людей. С ума сойти! Нет, действительно, была "опасность превращения этих 173 организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости". Посему и ликвидировали мы РАПП с прочими "раппообразными", предложив "объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей".

И проект нового решения¹¹⁵ ты правил куда серьезнее, чем тот, что был в двадцать пятом – одной фразой не ограничился. Не только по мелочи – по сути правил. Заменил "стоящих за политику советской власти" на куда более мягкое "поддерживающих платформу Советской власти", оставил "сочувствующих социалистическому строительству", но убрал продолжение – "и готовых его поддержать". А, самое главное, вычеркнул дополнение "действительно" к словосочетанию "советские писатели и художники": хотели, небось, мои присные сохранить за собой право определять: кто там действительно советский, а кто – притворяется. Фигушки, не им это решать – это моя обязанность. И право… Раз печатается в СССР – значит советский, раз не печатается – значит… Да что угодно значит, что мне угодно, то и значит…

И все два года, что жили писатели без своей организации, ты не вылезал из квартиры Горького, постоянно общаясь что с "пролетарскими" литераторами, что с обычными. Направлял, побуждал, объяснял, уточнял.

Они не знали, что тебе нравится, что – нет. Вот, Бабель, например, пытался обратить на себя внимание рассказом о своей встрече с Шаляпиным. Мол, какой он, Бабель, хороший, пытался уговорить певца вернуться в СССР, и какой Шаляпин плохой – отказался. По меркантильным соображениям отказался: "Большевики отняли у меня дом и автомобиль. Что мне делать в России?" Дескать, давайте, товарищ Сталин, вместе осудим этого невозвращенца. А я ему: "Мы, большевики, строим дома, наш автозавод начал выпускать автомобили. А Шаляпин всё равно гордость и голос народа". Приятно было глядеть на этого угодливого "конармейца": провалиться сквозь землю был готов, сам понял, что не угодил, а угодил… Куда не надо, угодил.

Но и среди "пролетариев" были приличные люди – Катаев, например. Сын священника, ученик Бунина, в германскую войну – то ли прапорщик, то ли подпоручик, два георгиевских креста. Непонятно, правда, кем был в Гражданскую: что воевал – известно, а вот на чьей стороне… Хотя есть информация, что в одесской ЧК по белогвардейскому делу сидел и уцелел лишь по случайности. А в тридцатые уцелел уже не по воле случая – по моей воле. Сам, наверное, до сих удивляется – и старое дело не подняли, и нового не завели. А ведь хватало доносов, публичных в том числе. Но ты все ему простил: за четыре строчки, что ли? Что, вспоминал их, когда боролся со сторонничками?

"Так что ж! Неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?"

Еще в гимназии написано. Да, потом поменял свои убеждения, но ему, пожалуй, всегда удавалось органично совместить старую любовь к "черной сотне" с приятием новых советских идей. Союз русского народа с Советским Союзом. Старое членство с новым гражданством. Друзей-евреев с антисемитизмом.