Сталин в Царицыне

2. Узнав о прекращении ликвидации комиссариата, товарищ Сталин приказал арестовать Носовича, Ковалевского, Серебренникова, Старикова (нач. хозуправления штаба округа, одновременно занимавшийся и делами окружного хозуправления вместо заболевшего Рождественского), Садковского и Кремкова (последнего – с целью конспирации). Однако, уже через три дня все они были освобождены по распоряжению Подвойского, который поручился за них от имени инспекции. Распоряжение и поручительство исходили от Подвойского, но инициатором всего были Миллер и Окулов. Миллера удалось разоблачить лишь в следующем году. Его расстреляли, как Ковалевского, Чебышева и многих других заговорщиков. Но самый опасный из них – Носович, успел убежать к белым вместе с Садковским. Окулов, насколько мне известно, ныне пенсионер. В свое время он выступил с самокритикой, осудил свои ошибки и отмежевался от троцкистов. Его родная сестра Окулова-Теодорович, пользующаяся в партии большим авторитетом, поручилась за брата. Чужая душа, как известно – потемки, но у меня раскаяние Окулова вызывает большие сомнения. Сдается мне, что он просто хотел спасти свою шкуру.

3. Поручительство комиссии (и самой Высшей инспекции тоже) присело к тому, что Носович был назначен помощником командующего Южным фронтом Сытина, а Ковалевский – начальником оперативно-разведывательного отдела штаба Южного фронта. Оба назначения утвердил Троцкий. Троцкий не только освободил шпионов, но и дал им возможность продолжать делать свое черное дело.

4. Комиссия не нашла в деятельности сотрудников комиссариата признаков контрреволюционной деятельности. Все предоставленные на рассмотрение факты были сочтены «ошибками» (добросовестными). Подобный подход помог избежать ареста Чебышеву и ряду других заговорщиков (они были арестованы позднее, в ноябре – декабре 1918 года).

Ковалевский устроил свою любовницу Нину Востокову (одновременно бывшую подругой его супруги) стенографисткой в Военсовет Южного фронта и получал от нее те сведения, которые не мог получить как начальник оперативно-разведывательного отдела штаба. Присутствие в Царицыне жены и детей не мешало этому жуиру держать в штабе целый гарем из машинисток, секретарш и прочего женского персонала. Но Востокова находилась на особом положении. Ей Ковалевский доверял, поскольку не сомневался в ее верности. Устраиваясь на работу в Военсовет, Востокова скрыла свое происхождение, написала в анкете, что ее отец был рабочим, хотя на самом деле он был протоиереем. Проверить сведения, сообщенные Востоковой, было невозможно, поскольку она представилась уроженкой Самары, которая в то время находилась у белых.

Кстати замечу, что факт пребывания своего семейства в Царицыне Ковалевский использовал для подтверждения своей безгрешности.

– Я семью свою перевез в Царицын, – сказал он однажды в ответ на обвинение в саботаже, высказанное товарищем Сталиным. – Разве ж я стал делать это, если бы намеревался делать что-то плохое?

– Семью можно перевезти в Царицын по разным причинам, – сказал Сталин. – Например с той целью, чтобы она вместе с вами попала бы к белым при сдаче Царицына, а не осталась в нашем тылу.

Ковалевский на это ничего не ответил. В то время об истинных настроениях человека окольным путем можно было судить по тому, где находилась его семья. Наши товарищи старались оставлять семьи в красном тылу, подальше от передовой. Это было верное решение, поскольку женщинам, детям и старикам незачем было находиться в прифронтовой полосе, где они, в случае отступления, становились обузой. А вот все те, кто сочувствовал белым, старались обосноваться как можно ближе к фронту в надежде на то, что вскоре фронт сдвинется они окажутся у белых.

Переход Носовича к белым, а также арест Ковалевского и прочих заговорщиков, никак не сказались на положении Троцкого, он остался на посту председателя Реввоенсовета.

Для меня и моих товарищей, участвовавших в разгроме белогвардейского заговора Снесарева-Носовича, известия об освобождении арестованных и об их возвращении к штабной работе на Юге, были все равно что гром среди ясного неба. «Как так можно?», недоумевали мы. В то суровое время расстреливали за кражу мешка с зерном, за спекуляцию, за распространение панических слухов, за саботаж, за шпионаж. Одного-единственного контрреволюционного поступка было достаточно для расстрела. Перевоспитывать начали позднее, когда для этого сложились условия. В 1918 году не было возможности перевоспитывать. А тут – явный заговор, нанесший огромный вред нашему делу, есть доказательства, свидетели (один Кремков чего стоил!). И вдруг врагов отпускают на поруки! Таких матерых врагов! На поруки могли отпустить человека, впервые попавшегося на мелкой спекуляции или на мелкой краже. Но не белогвардейских шпионов!

– Как же такое могло случиться?! – спросил я у товарища Сталина.