Stalingrad, станция метро

Такой вот удивительный пейзаж нарисовала в своем воображении Елизавета Гейнзе. Не исключено — некоторые мужчины (те, что долго смотрят вслед Наталье Салтыковой) интуитивно чувствуют то же самое. Оказаться рядом с ней, быть вхожим в нее, означало бы выступить сразу в двух ипостасях — младенца и того, кто отдает свое семя, чтобы младенец явился миру. И можно быть совершенно спокойным за судьбу своего семени: оно прекрасно приживется, как прижились крапива и орхидеи, оно даст замечательные всходы. Возвращение к истокам — вот как это называется. К тому же быть несколькими сразу (или чувствовать сразу за нескольких) гораздо лучше, чем быть кем-то одним. Это расширяет сознание и делает объемной картину бытия.

Производить дальнейшие обобщения и сооружать глобальные выводы Елизавета не в состоянии — из-за незрелости и некрепости ума. Остается довольствоваться прикладными знаниями о Наталье Салтыковой не как о Праматери Всего Сущего, а как о сотруднице районного собеса.

Елизавета не успела выяснить, есть ли у Натальи семья. Она не знает, чем занималась Наталья до того, как стала опекать стариков. Наталья не поражает интеллектом, да и с культурой у нее напряг. Главным элементом родового герба Натальи Салтыковой по-прежнему остается черный сатиновый лифчик в окружении бисера, люрексовых нитей и крашеных перьев. Подпись под гербом невозможно воспроизвести, так много в ней нецензурщины. И ее лицо — теперь оно не кажется Елизавете застывшим в своей красоте, подобно лицу греческой статуи. Оно неоднократно распадалось на элементы — как в тот, самый первый, раз. Однажды Елизавета видела его старым, однажды — взятым напрокат у кого-то из французских королев (кажется, Анны Бретонской), а однажды оно вообще повернулось к Елизавете мужской и — более того — азиатской стороной.

Китайской или японской.

Своим китайскимяпонским воплощением Наталья Салтыкова обязана исключительно Илье.

Тому самому «идейному пидору-хронику», о котором она упоминала в самом начале знакомства с Елизаветой.

Пидор-хроник был заявлен в первую очередь, но встреча с ним (неизвестно, из каких соображений) перенеслась на финал. Когда Елизавета уже вступила в контакт со сподвижником Королева, соратником Гумилева и последователем Ландау. И с десятью из одиннадцати старых кошелок. Последняя из кожгалантерейного списка уехала погостить к родственникам в Уфу, и — по замечанию Натальи — «хоть бы там и отклячилась к чертям, все было бы легче».

Как ты можешь так говорить? — Елизавете все еще сложно привыкнуть к Натальиным эскападам.

Могу. Я все могу! — резонно замечает Мать Всего Сущего.

И это — такая же сущая правда.

…В тот день Елизавете был предложен выбор: либо отставной гэбист с его пражским гекзаметром, либо Илья. С гекзаметром Елизавета не дружила еще со школы и умудрилась проскочить на нехарактерной для нее третьей космической даже мимо Гомера. А гэбистская-сволочь-душитель-Праги — всяко не Гомер. Потому-то она и остановилась на Илье.

Илья жил в старом фонде, в районе совершенно погибельной улицы Красного Курсанта, во втором или третьем дворе. «Второй или третий двор» — сплошная достоевщина, ничуть не лучше Елизаветиного панорамного вида на помойку. Да нет же, много, много хуже! «Второй или третий двор», это питерское проклятье, означает вечное отсутствие и без того не слишком активного солнца, зассанные углы, обветшалые стены, вонючую подвальную воду, стоящую на уровне первого этажа. В воде, как правило, плавают пластмассовые куклы без конечностей, пластиковые бутылки, куски паркета, алюминиевые банки из-под пива. Иногда во «втором или третьем дворе» случаются трупы. Крысиные, но чаще — человеческие.

Лифты в таких агломерациях не предусмотрены, зато бомж-стоянки и кочевья наркоманов — всегда пожалуйста.

— Ты готова, Элизабэтиха? — поинтересовалась Наталья, когда они навылет прошили две гнуснейшие подворотни и уперлись в самый что ни на есть распоследний двор-колодец.

— К чему? — перепугалась Елизавета.

— К свинцовым мерзостям жизни.

— Нет.

— Ну и отлично. Нам сюда, — произнеся это, Наталья толкнула обшарпанную дверь ближайшего подъезда.

Как и следовало ожидать, под лестничной клеткой поблескивала жижа. Безногие и безрукие куклы с пластиковыми бутылками тоже оказались на месте, а вонь стояла такая, что на глаза Елизаветы навернулись слезы.

— Лифта нет, и не надейся, — предупредила Наталья.

— Я поняла. И нам, по закону подлости, на пятый этаж.

— На седьмой.

— Здорово, что и говорить.

— Ни хрена, растрясешься, тебе полезно.

Стертые множеством ног ступени круто поднимались вверх, и какого только мусора не было на них понабросано! Солировали, как водится, одноразовые шприцы, пустые сигаретные пачки и шелуха от семечек.

— Только под ноги смотри повнимательнее, а то еще на мину наступишь, — уходя по лестнице в отрыв, сообщила Наталья.

— Какую мину? — от волнения Елизавета даже затаила дыхание.

— Ну не на противотанковую же!.. На говно. Серют все, кому не лень, совсем совесть потеряли!