Сталинградские новеллы

Такую картофелину я действительно никогда не видел, размером, наверное, чуть меньше моей головы. Но, я вам скажу, эта ватага соседских хулиганов и рецидивистов, которыми они себя представляли в одиннадцать-двенадцать лет, знала всё, что происходило в деревне. Эта кучка голодных оборванных пацанов считала себя бандитской шайкой и в своём представлении чуть ли не заменяла Совет старцев, культ которого к этому времени уже был отменён и забыт. Рассказывали всевозможные байки, очевидно, позаимствованные у взрослых и переработанные по своему вкусу.

Как-то я услышал шёпот двух пацанов, один из которых приложил палец к губам и клялся, что он точно знает. Меня это очень заинтриговало, и я напряг свой слух.

– Ты знаешь, я сам видел!

– Да ты врёшь!

– Да век свободы… говорю тебе… – он понизил голос.

– Да не может быть! – удивился второй и посмотрел по сторонам – не слышал ли кто-нибудь кроме него?

Из этого секретного разговора я для себя уяснил, что у кого-то из соседей то ли на чердаке, то ли в огороде прячется какой-то человек. И этот таинственный человек – неизвестно кто. Шпион или разведчик, свой или чужой?! Уж очень эта тайна меня заинтриговала, и я никак не мог понять, зачем человеку прятаться от людей и что это означает.

И ведь сколько таких тайн иногда мы находим вокруг себя, а они потом оказываются всего-навсего примитивными отклонениями от норм поведения или законов. Со временем эта тайна для меня тоже оказалась самым примитивным преступлением мужчины перед государством, народом, своим родством и даже перед своей совестью. Этот человек оказался элементарным трусом и жалким мужчиной, сбежавшим с поля боя и прятавшимся от войны. Оказалось, что он променял высокое звание «мужчины» на жалкое – «дезертир».

После того подслушанного разговора я долго не мог заснуть, думал об этом человеке, иногда я хотел его оправдать – он же ничего плохого не сделал, он только спасал себя в родительском доме… Но эти мысли почему-то не оказывались основополагающими, и я находил много примеров иного, противоположного поведения – когда люди умирали, но боролись за правду и справедливость, за свои принципы. Во мне спорили два человека, но наконец некто третий сказал главные слова, и я вынужден был с ним согласиться. «Ну хорошо, а если на нас напали враги и мы все поступим так же, как он, и спрячемся, кто тогда защитит наш дом и наши семьи?»

Война между тем набирала обороты, это я задним числом уже смотрю на те прошлые события. Никто не знал, далеко ли находятся немцы, но обстановка накалялась, и в небе разгорались настоящие бои, то и дело загорались самолёты, другие с рёвом проносились, выходя из пике, и трудно было понять, где наши, а где немецкие.

Иногда кто-то кричал:

– Сбили, сбили, немецкий самолёт сбили наши!

Или же падал наш истребитель. Эмоции были ужасающие, резко противоположные, контрастные, нервы напрягались, не выдержав такого напряжения, люди кричали, плакали, радовались, смеялись и трудно было понять, кто чему рад и кто чем расстроен.

Мы, как всегда, были в сборе, только состав другой, и размахивали руками:

– Вон, вон – смотри, наш сбил, ура!

Все аплодировали и кричали, сбежались даже женщины, оставив свои кухонные дела. На противоположной стороне улицы остановился грузовик с боеприпасами, и какой-то солдат, упёршись спиной в кузов автомашины, сосредоточенно стрелял в сторону немецкого самолёта, никого не замечая и никого не слушая.

Рядом с нами оказался грузный офицер с узкими прищуренными глазами и густыми серыми бровями на гладком широком лбу, он насмешливо смотрел на того стрелка и как бы призывал нас тоже к этому.

Наконец он не выдержал и усмехаясь спросил его:

– Что ты строчишь, у тебя что, много лишних патронов?! Ты похож на ребёнка, который писает вверх!

Но тот и в ус не дул, он жаждал сбить немецкий самолёт и получить орден. И, в конце концов, кто-то же должен пресечь такое наглое поведение чужих самолётов?! Я стоял и не мог разобраться, кто из них был прав. Скорее всего, оба, так как, с одной стороны, винтовкой сбить самолёт нельзя, а с другой – чего не бывает, ведь говорят же, что раз в году стреляет даже незаряженное ружьё. А тут – пикирующий чуть ли не к земле вражеский истребитель, и что лучше – любоваться или стрелять в него?

А этого офицера, между прочим, я уважал; он в нашем штабе был одним из главных и часто брал меня на руки. Иногда уводил к себе в штаб, сажал на большой стул и, став ко мне спиной, долго возился в шкафу; потом поворачивался ко мне и, как некий факир, таинственно моргнув, вручал мне посыпанный сахарным песком кусок белого хлеба. Добрый был дядька, монгол по национальности. До этого я никогда не видел монголов, разве только слышал какие-то разговоры о татаро-монгольском нашествии; и вообще, думал, что на земле живут только осетины и русские. А оказалось, что в Красной Армии есть и другие люди, вот как интересно!