Сталинградский гусь

Никого из чужих в зале не было. Надо полагать, в доме тоже не было. А мебель, что она? Мебель – штука бездушная, внутри шкафов лежат манатки разведчиков, находящихся сейчас на задании.

За манатками присматривает зоркий Тимур, на ночь ему дают усиление – добавляют еще одного-двух бойцов. Вдвоем, втроем жить много веселее, а уж что касается охраны, тем более охраны самих себя и собственных вещичек – веселее в несколько раз.

Тогда что же конкретно тревожит его, вызывает беспокойство? Этого Игорь понять никак не мог, хотя в том, что надвигается некая неведомая беда, он был почти уверен.

Поднос с бараном был поставлен так, что его можно было разворачивать в разные стороны, умиляться, хвалить Тимура; Тимур же, вооружившись длинным острым ножом, вилкой с полуметровым черенком, приступил к разделке.

Баран получился на славу. Такое сочное, нежное, пахнущее горами, травами, корешками и приправами мясо вряд ли можно достать в Москве, оно даже в Кремле не бывает; Тимур точными выверенными движениями начал отрезать по куску и под вопросительные возгласы, как в детском саду, «Кому?» класть мясо на протянутую тарелку.

Наверняка у Тимура в Ташкенте в семье жил ловкий человек, который любого барана мог разделать до последней, самой малой косточки, до последнего копытца, и делал это, как фокусник, на месте печеного барана через несколько минут оказывался чистый поднос с лежащими крест-накрест вилкой, насаженной на длинную рукоятку, и острым ножом. От барана же оставался лишь сладкий дух и приятное воспоминание, больше ничего, – все остальное было немедленно съедено…

Тимур работал, как фокусник, настоящий мастер своего дела; вот он подхватил поднос и низко поклонился собравшимся.

– Браво! – захлопала в ладони девушка, которая пыталась пригласить Игоря на танец.

Тамады на свадьбе не было – как-то не думали об этом, не заморачивались, а надо было бы. Впрочем, и без того свадьба шла по накатанному пути, – шумела, звенела, громыхала, – в России на этот счет опыт имелся большой.

Со стороны поднялась, решив выступить, девушка с погонами младшего лейтенанта, она была одной из немногих, кто не променял военную форму на гражданский девичий костюм.

– Галя, это тебе от всех наших Галь, от всего госпиталя. – Она протянула Клевцовой два нарядных пакета, один побольше, другой поменьше, в том, что был побольше, находилось модное, с несколькими парижскими этикетками платье, в пакете поменьше – итальянские туфли.

Итальянская обувь считалась лучшей в мире, и моду на кожу со скрипом и тонкие каблуки диктовали не французы, а итальянцы.

– Мы все обнимаем тебя, целуем, любим. – Тут девушка с лейтенантскими погонами, словно бы споткнувшись обо что-то, замерла на мгновение и вдруг выкрикнула звонко, так, что по праздничному помещению внезапно пронесся ветер: – Что-то горьковато сделалось, товарищи шурави… Не находите? – И выпалила во всю силу голоса, будто выстрелила: – Горько!

На этот раз, не сдержавшись, в общем порыве поднялся, всколыхнув пространство, весь стол, все собравшиеся до единого человека:

– Го-о-орько!

Младший лейтенант медицинской службы, как и положено в таких случаях, повела свадебный счет:

– Раз! Два! Три! Четыре!..

Никому не ведомо, проводились ли когда-либо состязания на самый долгий свадебный поцелуй или нет, но всем интересно знать, сколько может длиться это мгновение, дотянется ли оно до счета «триста», «четыреста», «пятьсот», «шестьсот» или нет? Либо возможен вариант, когда некоторые любители счастливых мгновений способны дотянуть свадебный поцелуй до старости? Впрочем, каждому человеку, который присутствует на всякой свадьбе (если у человека, конечно, добрая душа) очень хочется, чтобы счет этот был предельно большим.

А еще лучше – великим.

Так и на свадьбе Гали Клевцовой и Игоря Моргуненко.

Отцеловавшись, – норму выполнили примерно на сто двадцать процентов, – молодожены уселись на свои места, выпили по стопке крепкого гранатового ликера и вздохнули дружно – вдвоем в один вздох:

– А свадьба, оказывается, дело тяжелое.

Молодожены были правы.

Лейла не отрывалась от прицела винтовки. Пространство перед ней было влажным, плыло; подрагивая от напряжения, она смахивала слезы с глаз, промокала ресницы рукавом, – платка с собою почему-то не оказалось, выпал, наверное, из кармана, – и вновь прикладывалась к винтовке.

Слезы продолжали появляться на глазах, было обидно. Временами она отодвигала винтовку в сторону, опускала голову на теплый плоский камень, упиралась лбом в его запыленную плоть, внутри у нее возникало что-то хриплое, слезное, начинало встряхивать все ее тело, – это была какая-то недобрая посторонняя сила, с которой она раньше не встречалась, потом приступ проходил, и Лейла вновь приникала к винтовке.

Она видела, как танцевали шурави, были они беззаботны, как птицы равнин, очутившиеся в горах, она бы себя так не вела никогда, обязательно подстраховалась бы… но что, собственно, говорить об этом? Она есть она, а шурави есть шурави, свою голову на чужие плечи не пересадишь.