Стальные небеса

Катерина Степановна слушала, вежливо, но без отторжения, улыбаясь, с сомнением поглядывала на детей, на Димку. Она выглядела старше его лет на десять, хотя они — Дмитро Матвею все уши прожужжал об этом — были ровесниками. Девочки, одетые в простые платьица и босоножки, то прыгали, требуя отпустить так громко, что и Матвею было слышно, то, видимо, вспоминали, что они воспитанные леди, и вставали чинно, тихо. Но их хватало ненадолго.

Симонова колебалась, Димка был очарователен — это он умел — и без навязчивости настойчив, хотя как-то сам признавался Матвею, что понятия не имеет, как вести себя с детьми. И в момент, когда Ситникову показалось, что вот-вот — и герцогиня согласится, появилась Дорофея Ивановна.

— Я сама погуляю с детьми, — сказала она не терпящим возражений тоном и, сощурившись, неодобрительно взглянула на Димку. Голос ее был скрипучим, едким. — Не видела, чтобы вы тренировали боевые заклинания, молодой человек. Крайне рекомендую вам любую свободную минуту посвящать именно этому. Не заставляйте меня думать, что вам больше пошло бы вскапывание огорода.

У Поляны покраснели уши.

— Дмитро предложил помощь, которая была очень кстати, — примирительно проговорила Симонова.

— Знаю я, что ему было бы кстати, — отрезала хозяйка и тут же заговорила ласково, тепло. — Вы отдохните, милая, а я погуляю с детками, до пастбища сходим, да, девочки?

— Да, да! — запрыгали наследницы крупнейшего герцогства Рудлога.

— Вот и хорошо, — умильно сказала Дорофея Ивановна и, взяв их за руки, скользнула по Дмитро нехорошим взглядом. Тот хмыкнул и вытянулся по стойке «смирно» — и хозяйка, сощурившись еще больше, увела детей.

Ушел и Матвей — иначе точно остался бы без завтрака. По пути он прихватил лист бумаги и ручку и, поспешно закидывая в рот огромный кусок омлета, записывал то, что помнил.

«Лорд Макс, лорд Макс, проснитесь!..»

Восемнадцатое апреля по времени Туры, Нижний мир

Макс Тротт

— Лорд Макс!

Сначала вернулся слух, и голос Богуславской резанул по ушам как звук электропилы.

Затем — ощущения.

Сердце казалось ледяной дырой. Жутко ныла челюсть. Мышцы тела еще подергивались и болели так, как не бывало после самой жесткой тренировки с Четери.

— Ну откройте же глаза. Я вижу… надеюсь, что вам лучше…

Это уже шепотом и очень близко. Ее горячая ладонь гладила его по груди над сердцем, по плечам, по щеке — Макс лежал головой набок, и эти движения стирали боль, согревали.

— Постарайтесь открыть… только осторожно. Я сейчас накину вам на глаза что-нибудь…сейчас.

На лицо легла ткань.

— Я читала, что после приступа эпилепсии нужно приглушить свет, — говорила она тихо, — и избегать резких звуков и запахов. Простите, я не должна была кричать, но я так испугалась!

Теперь она гладила его по волосам — осторожно, боязливо, очень нежно. Тротт пошевелился, открыл глаза — и тут же зажмурился. Даже из-под ткани свет ударил по мозгу так, будто в лицо направили прожектор — хотя они ночевали в стволе огромного папоротника, рассеченного молнией, и даже утром тут должен был царить полумрак.

Когда наконец свет перестал доставлять страдание, Макс слабыми пальцами сдернул ткань с лица. Алина сидела рядом с ним на коленях и жалко улыбалась, кусая губы. Он поднял руку, погладил ее по щеке. Глаза ее были сухими.

— Вы не плачете, — прокаркал он. Горло было сведенным, как при долгом крике на морозе.

— Как видите, — принцесса устало потерла свободной рукой глаза, и на лице ее осталась кровь.

— Откуда? — сипло спросил Тротт. Пошевелился.

Она с неловкостью показала ладонь. Глубокий порез до середины.

— Не успела еще залечить. Разжимала ножом вам зубы. Я читала, что нужно это сделать. Но на практике оказалось очень трудно. Это, — голос ее дрогнул, — это ведь эпилепсия, да?

Макс не ответил, повернулся на спину, глядя в небо — туда, где папоротник расходился двумя расщепленными половинками.

— Возможно, — сказал он наконец. — Как это выглядело?

— Я проснулась оттого, что вас начало трясти. — Принцесса приложила ладонь к рассеченной ладони, сосредоточилась. Тротт искоса наблюдал за ней: тело его постепенно отходило от боли, ледяная яма на месте сердца уже не беспокоила. — Мелкие подергивания, выгибание дугой, глаза открыты, но радужек не видно, проступившая сетка вен. Очень страшно было. — Она отняла ладонь, посмотрела на уже целую кожу и вдруг судорожно вздохнула. — Очень страшно, — повторила она, обхватив себя руками за плечи. Рвано вздохнула. — Это из-за Жреца?

От Алины, все усиливаясь, пошел знакомый жар, и Тротт вытянулся, сжимая кулаки, закрывая глаза.

Тьма внутри откликалась ее пламени, усиливалась, наполняя Макса силой. Тело оживало, боль и слабость уходили, утекали; наливались мощью крылья, и полыхающий огонь рядом вызывал такое желание схватить, вжаться, взять больше — все, что может дать, — что Макс застонал, поворачиваясь на живот и вжимаясь щекой в прохладное сочленение ствола.