Стальные руки и крылья

«Ой, что случилось?! Иди сюда, Маленька!» — воскликнула Буська. Сладостное водворение во взрослый мир. Яства и брашна, тосты и беседы. «Это тебе не шуточки», «Уже нолито», «Где это ты, Женя, свежую рыбу наловила?», «А я ему в ответ: — Место рядом с этой гражданкой занято навеки, ваш билет недействителен, товарищ», «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…»

Днём они втроём шли гулять в парк имени Ивана Каталы, где встречали неизменных поклонников Солика и Буськи, которые словно рождались здесь, сразу немолодые, и жили, вечные подданные царя Соля и царицы Бусинды. Они кивали и кланялись друг другу, и говорили: «Сколько лет, сколько зим» — странные, секретные люди. Их взрослая речь была непонятна и ненужна Майе, ей хватало медленных кивков и осторожных поворотов головы, вееров у глаз, мешочков под подбородками, дрожащих в такт ходьбе, и взглядов туда, где всё совершалось; молодая наследница Майя смело улыбалась им.

Эти прогулки сильно отличались от тех, на которые водил её отец. Они совершались на холмах заброшенного кладбища, ведь там был чистый воздух, а также много колокольчиков и ромашек, которые Майя собирала охапками. Папины бледно-голубые глаза смотрели в такое же бледное небо; они не хотели замечать ещё живущих прохожих. Но однажды какая-то женщина грубо окликнула его: «Блин, зачем ты водишь ребёнка собирать цветы на могилах?» Майя тогда в первый раз услышала суровую взрослую речь.

* * *

Майя любила свою большую красную родину. Это диковинное чувство вырастало из ничего и висело в воздухе, как первомайский шар. Чем тоньше становилась нить, привязывающая шар к реальности, тем чуднее и сильнее чувство. Взрослые люди лезли из кожи, пинали ногами друг друга, чтобы только ухватиться за тонкую, из паучьей слюны, нить, схватишься — и уцелеешь, и будешь сыт. Но многим было лень подпрыгивать, даже ради своей пользы; они видели только то, что простиралось перед глазами: поля, перелески с сыроежками, коптящие трубы, но не видели чудного стратостата, надутого воздухом. А дети были заворожены. Они попадали в паутину, которую плела для них партия, и сразу же пытались подпрыгнуть, словно на батуте, но паутина становилась всё слабей, провисала всё ниже, а красный шар, на котором золотыми буквами было написано: «Наша Родина», улетал ввысь.

Билось в груди пионерское сердце и его хотелось отдать. В тёмном, тёмном лесу стоит тёмный, тёмный дом, в тёмном, тёмном дому стоит тёмный, тёмный стол, на тёмном, тёмном столе стоит тёмный, тёмный гроб, в тёмном, тёмном гробу лежит тёмный, тёмный человек. Отдай твоё сердце! Для того и билось сердце, чтобы его отдать.

Всем в стране нравились праздники. Но особенно детям. И больше всего Первомай. В город проникали подснежники, на всех кухнях в молочных бутылках набухали почки вербы, на уроках труда и рисования рождались охапки белоголовых цветов на проволочных ножках. На демонстрации Майя ходила с предприятием мамы. С самого утра воздух пронзало громкое и чистое пение: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и казалось, что это поют птицы счастья близкого коммунизма. Шарики, словно смелые мечты к прямой указке партии, были прикручены к флажкам. Разило дешёвым вином, «чернилами». Женщины притопывали, чтобы согреться и затоптать в себе тревогу: «Вдруг мой совсем напьётся?» Их движения напоминали танцевальные и рождали приподнятое настроение.

Какая я счастливая, что живу в этой стране, где я могу смеяться и любить, всю жизнь громче всех смеяться и крепче всех на свете любить, — думала Майя, — ведь я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. У меня бы не было друзей, дети на улице вырывали бы из моих рук кусок чёрствого чёрного хлеба, смоченного слезами моей матери, а ведь я бы и сама им отдала, если б знала, что они сильно проголодались. Я бы работала по 12 часов в сутки на потогонной линии, я бы кидала ребристые, утомительно пахнущие, колёса автомобилей «Форд» на конвейер и пот лился бы с меня, как дождь. Или ещё хуже: мой папа владел бы этим заводом и, приучая к делу, водил бы смотреть, как обливаются потом восьмилетние девочки и мальчики, веснушки которых бледны от непосильной работы и которые никогда не могут стать мне друзьями, потому что не любят моего папу.

Майя их немного понимала. В чужом мире папа мог быть нищим, а мог бы стать и магнатом; он был скользкий и юркий: куда судьба его направит, там он и задержится. «Скажи, какой ты след оставишь, след, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед, или незримый, прочный след в чужой душе на много лет?»[1] — с намёком декламировал Солик, но папа не внимал намёку. Он не оставлял следов.

* * *