Стамбул. Сказка о трех городах

Императорский двор в Константинополе подвергся репрессиям. Евнухов, осведомителей, цирюльников – всех разогнали. Время от времени император-язычник заседал с константинопольскими сенаторами, силясь своим примером и одной только волей вернуть некое подобие чистого идеала республики. В городе появлялось много общественных зданий: отстроили пристань Контоскалий, ныне Кумкапы (рыбаки пользуются ею и по сей день), одним махом завершили строительство библиотеки.

А кроме того вышел эдикт о восстановлении – по камушку, по кирпичику – поврежденных или разрушенных в ходе безумного христианского эксперимента Константина языческих храмов. Юлиан сочинил гимн Кибеле, матери природы{230}. Согласно его эдикту о школах пресекалось влияние христианского духовенства на образование (до этого «Илиаду» не разрешалось читать в процессе обучения), а согласно его эдикту 362 года о равенстве религий христианство вернулось к тому облику, в котором изначально пребывало в Риме и стало лишь одним из множества любопытных восточных культов. Этот ученый, император, философ и властитель, похоже, слишком буквально руководствовался отрывками из «Тимея» Платона (интересно, а может, он и в затерянную Атландиду верил?), придерживаясь мнения о том, что разные национальности произошли от капель и брызг крови Зевса.

Тем временем на другом берегу Босфора еще предстояло навести порядок. В ходе судебных процессов в Халкидоне Юлиан изничтожал режим своих старых врагов. Противников, вызывающих особое беспокойство, например, евнуха Евсевия, ответственного за то, что брат Юлиана, Галл, был обезглавлен (в ту эпоху о евнухах говорили, что их было «больше, чем мух весной у пастухов, и прочего люда всякого звания бессчетное число трутней»){231}, сожгли заживо. То, что подробные описания этих зверств сохранились, говорит, скорее, не об исключительной жестокости Юлиана, а о негодовании последующих представителей церковного духовенства. Судя по количеству деяний Юлиана, его, по-видимому, прежде всего интересовало сокращение влияния зарождающейся прослойки христианской аристократии в Константинополе{232}.

Мозговитый, отважный и самоуверенный Юлиан во многом отстал от времени, ведь христианство уже не было необычным и бесшабашным верованием изгоев, а являло собой будущее. Оно теперь задавало ритм даже в самых отдаленных уголках империи. В IV в. в Хинтон-Сент-Мэри в Дорсете некий землевладелец украсил мозаичный пол в своем поместье изображением Христа без бороды и христограммой в окружении гранатов – возможно, это был портрет Константина. Все большую популярность приобретает отшельничество, начало которому в 305 г. положил святой Антоний из Египта. А новое христианское таинство пресуществления, которое пропагандировалось разрастающимся классом духовенства, казалось все более привлекательным.

Христианство постепенно укоренялось на равнинах и склонах Южного Кавказа, этого перешейка между Каспийским и Черным морями. Христианство продолжало оставаться религией, ратующей за социальную справедливость и равенство полов, так что ревностные «невесты Христа» не горели желанием возвращаться к зачастую сексистским языческим порядкам. Джинн, имя которому «Учение Христа», был выпущен из бутылки.

В истории, естественно, множество всяческих сбивающих с толку «что, если», однако – если бы не смерть Юлиана, положившая конец его замыслу подавления христианства, мир был бы иным. Языческие верования, зародившиеся много тысячелетий назад и в некоторых уголках мира (зороастрийцы в Иране, езиды и мандеи в Ираке) сохраняющиеся по сей день, вполне могли прижиться вновь{233}.

Инаугурация Арташира II. Персидский царь принимает кольцо власти, у его ног лежит Юлиан Отступник – последний византийский император-язычник

Но этому не суждено было случиться. В 363 г., всего через пять месяцев после его возвращения в город, в битве со старыми врагами Константинополя, персами, Юлиана смертельно ранили. По преданию, умирая, император, на манер Сократа, призывал окружающих не оплакивать его, ведь «он станет одним целым с небесами и звездами» – ободряющая, мистическая фраза. И все же Дельфийский оракул – как нередко бывало – пожалуй, лучше выразил царившую в тот миг атмосферу: «Вы возвестите царя, что дом мой блестящий разрушен. / Нет больше крова у Феба и нет прорицателя лавра. / Ключ говорящий умолк, говорливая влага иссякла»{234}. Согласно источникам, это последнее, печальное высказывание языческого оракула в Дельфах услышал житель Константинополя – отправленный туда Юлианом врач. Всего через несколько лет храм, оберегающий omphalos (Омфал), пуп Земли, куда древние мегарцы ходили за благословением богов перед тем, как отправиться в поход и основать Византий, и откуда Константин привез ту самую скрученную Змеиную колонну, уже не называли hiera, священным, а всего через поколение его уничтожили.