Стамбул. Сказка о трех городах

В пятницу, 16 января, когда пожар добрался до древнего собора Святой Софии, император понял, что ему эта задача не по плечу, и вызвал в город для подавления мятежей отряд готов, аналог нынешних штурмовиков. На следующий вечер Юстиниан выставил из дворца двух аристократов: Ипатия и Помпея. Они тут же принялись подстрекать народ, предлагая себя в качестве подходящей замены у руля власти. Их изгнание из дворца – странный поступок, и ни одному историку не удалось найти ему убедительного и рационального объяснения. Может, Юстиниан просто обиделся на них? И надеялся, что Ипатия с Помпеем, этих надутых мальчишек, толпа разорвет в клочья? Может, это был приступ слепой ярости или сведение счетов? Или расчет убить двух зайцев, предложить толпе мишень, чтобы загнать мятежников в одно место, а потом перебить всех?

Чем бы ни руководствовался Юстиниан, на следующее утро настроение у него, похоже, улучшилось. Император снова показался над ипподромом и на Библии поклялся перед ропщущей толпой, что на этот раз он прислушается к народным требованиям и помилует мятежников. Благородные обещания, но – у толпы было свое мнение на этот счет.

«Зеленые» и «синие», объединившись, провозгласили истинным наследником императорского трона Ипатия, племянника императора Анастасия I. 18 января на возвышении kathisma на него возложили ожерелье, и толпа приветствовала его как императора: последовал совершенный хаос. Юстиниан запер выход с kathisma во дворец и скрылся.

К этому времени большая часть города была объята пламенем, а наскоро собравшийся совет мятежников обсуждал, атаковать ли дворец. Юстиниан был готов, захватив с собой деньги, бежать – совсем как премьер-министр Эрдоган, который в 2013 г. во время пожара в парке Гези улетел в Марокко. Возможно, как и в случае с Эрдоганом, отсутствие Юстиниана пошло ему на пользу – ведь благодаря этому он оказался не связан с насилием, и все действия можно было приписать распоряжениям других лиц.

Проложить маршрут бегства было несложно – через морские ворота дворца Буколеон. Их проем едва виднелся на поросших склонах, спускающихся к Мраморному морю, а пользовались ими самые высокопоставленные чины. Корабли стояли наготове. И тут вступила Феодора, обнаружив, по словам ее биографа Прокопия, как выдающееся упорство, так и глубокие познания в области античной риторики:

«По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – прекрасный саван»{373}.

Я цитировала эту выдающуюся речь, глядя на ведущиеся прямо позади отеля Four Seasons в районе Султанахмет археологические раскопки. Они педантично и неспешно открывают Большой императорский дворец Юстиниана и Феодоры. Эти громкие, смелые слова не могут не будоражить, не возбуждать пыла in extremis, однако Прокопий, вне всяких сомнений, сохранил их для истории как издевку. Он тонко намекает, что этот пылкий, неженский напор из уст простолюдинки Феодоры, как и сами восстания, извращал естественный порядок вещей. Добропорядочной женщине греко-римского происхождения не полагалось прилюдно высказываться, и горе тому мужчине, кто будет слушать ее, если уж она решится на это.

Феодора ссылается на афинского сочинителя Исократа. Прокопий перевел главное слово как «царская власть», но в оригинале в этом отрывке, знакомом многим образованным горожанам, говорилось не о царе, а о диктаторе. И потому при такой оценке задним числом вина за неприятное завершение этого восстания, конец которому положил приказ императора-диктатора Юстиниана, была приписана Феодоре{374}.