Стамбул Стамбул

Мы замерли в напряженном ожидании. Переглянулись, потом посмотрели на прорезь и стали прислушиваться, не донесутся ли из коридора голоса. Вот уже второй день каждый раз, когда открывалась железная дверь, мы в страхе начинали гадать: поведут ли кого-то на пытки или это просто доставили еду? Сегодняшнюю кормежку принесли несколько часов назад. Сейчас будут менять охрану. Или пришли взять папку с чьим-нибудь делом, возьмут и уйдут. Я изо всех сил пытался придумать еще какой-нибудь вариант, при котором нас оставили бы в покое в нашей камере. Нам здесь хорошо, мы всем довольны, только бы не водили нас на допросы и позволяли сидеть, прижавшись друг к другу, беседовать и дремать вполглаза, словно кролики. Мы не берем за меру счастливую жизнь наверху. Тот мир для нас лишь далекое и давнее воспоминание. В тюрьме единственная мера – боль. Когда ее нет, ты счастлив. И мы готовы довольствоваться этим. Как бы нам счастливо жилось, если бы нас оставили в покое!

– И это пройдет, – сказал дядя Кюхейлан. Не мне, Демиртаю.

Заметно побледневший студент изо всех сил пытался разобрать доносившиеся из коридора звуки. То были не обычные разговоры охранников; в коридор вошло не меньше десятка людей, их голоса сливались в неразборчивый гул. Иногда они переходили на шепот, порой громко смеялись. Ясно было, что двухдневные выходные закончились. С кого начнут? С нас? С девушки из камеры напротив? Или двинутся дальше по коридору?

– Правда пройдет? – слабым голосом спросил Демиртай.

– Конечно. Каждый раз ведь так было. Отчего же теперь должно быть иначе?

– Раньше, когда меня пытали каждый день, я чувствовал, что готов к этому. Но за два дня я размяк, привык к покою. Теперь мне будет еще больнее.

– Демиртай, боль всегда одинакова. Какая была в начале, такая и теперь. Сколько раз нас уже водили на допрос? Пойдем еще раз и вернемся уверенными в себе.

Страх постоянно жил у нас в груди, маленькими мышиными зубками грыз нам сердце. Мы очень часто сомневались в себе. Сможем ли устоять против обжигающего разум огня боли, удержаться на грани безумия? Когда тело пронзали электрические разряды, мы теряли способность думать, но какая-то искорка в глубине сознания не потухала, привязывала нас к жизни. Существовал ли мир за пределами этих стен? Было ли у нас какое-то будущее? Когда наши тела наливались тяжестью, мы ощущали, как всю Вселенную охватывает тревога и Луна ускоряет свое вращение вокруг Земли, а Земля все быстрее обращается вокруг Солнца. Нескончаемая боль скручивала и время, и наш разум.

– А может быть, – прошептал я, – никого и не заберут. Постоят еще немного и вернутся туда, откуда пришли.

Я тоже за два дня, как и Демиртай, успел привыкнуть к покою и даже готов был поверить, что меня больше никогда не поведут на допрос. Может быть, следователи забыли про нас или же им надоело спускаться так глубоко под землю? Мы напоминали зверей, которых время от времени кормят, а потом предоставляют самим себе. Мы трогали влажные стены, нюхали воздух, прижимались друг к другу. Когда нас звали, подходили, когда прогоняли, отходили. Напрягали слух, прислушивались, словно в первый раз, к медленно приближающимся шагам.

– Когда мы вернемся, я дам ответ на твой вопрос, – сказал дядя Кюхейлан.

– Какой вопрос? – с любопытством отозвался Демиртай.

– Ты что, забыл о своей загадке? Про пожилую женщину, которая сказала, что девочка рядом одновременно ее внучка и сестра ее мужа? Я долго думал и понял, как такое может быть. Когда вернемся, поговорим об этом за стаканчиком ракы.

Лицо Демиртая просветлело, словно у ребенка, готового поверить лукавящему взрослому.

– Хорошо. А у меня для тебя еще одна загадка есть. До утра из-за стола не встанем. Хорошо?

– Конечно, Демиртай. Пить за одним столом с тобой для меня честь.

Дверь открылась. Внутрь штормовой волной хлынул свет. Мы закрыли ослепленные глаза руками.

– Вставайте, подонки!

Мы медленно встали. Следователи вывели из камеры сначала Демиртая, потом дядю Кюхейлана. Мне велели остаться. Остаться? Я одновременно радовался за себя и жалел уходящих друзей. Смотрел, как они идут: Демиртай – опустив плечи, дядя Кюхейлан – спокойно, уверенно. Их ждала боль, которой не испытаю я, и мне было страшно за них, но при мысли о том, что меня не будут пытать, что лицо мое не будет залито кровью, на душе становилось легче. Боль неизбежна, но на этот раз она пройдет мимо, заберет других. Я знал, что инстинкт заставляет нас думать в первую очередь о себе и своей выгоде. Мне рассказали об этом еще на первом курсе университета. Однако у человека есть не только инстинкты. Мы готовы были терпеть боль, готовы были выносить пытки ради тех, кого мы любим.

– Ты тоже вставай, урод!

Эти слова были обращены к парикмахеру Камо. Последние два дня тот никак не общался с нами, сидел, прислонившись к стене, и постоянно дремал, словно старая черепаха. Теперь он пошевелился, что-то бормоча про себя, поднял голову и посмотрел на следователей. Встать он даже не попытался. Взгляд его застыл, устремленный в одну точку.