Станислав Лем – свидетель катастрофы

В сентябре 1976-го «Выдавництво литерацке» выпустило последний, 30-й том «Избранных сочинений» Лема. Газета Walka Młodych («Валька млодых»/«Борьба молодых») откликнулась на это перечислением успехов польской фантастики: в стране возникли клубы любителей этого жанра литературы, два издательства («Выдавництво литерацке» и «Искры») вызвались его продвигать, в Познани прошел конгресс писателей-фантастов, а «одна из редакций польского радио постановила перенести science-fiction с полки „псевдолитература“ на полку „может быть, литература“»[960].

Вдогонку «Выдавництво литерацке» выпустило и дополнительный том (Suplement) «Избранных сочинений», куда вошли восемнадцатое, двадцатое и двадцать первое путешествия Ийона Тихого, «Ананке» и «Блаженный». Анализируя содержание этого тома в «Новых ксёнжках», Анджей Конковский обратил внимание на то, что сразу три произведения посвящены тщетности переустройства общества. «В последнее время в творчестве Лема все реже появляются радостные технологическо-прогрессивные перспективы, а все чаще слышен катастрофизм. Все чаще автор задумывается над конечными последствиями человеческих знаний. И поскольку эти последствия вызывают в воображении образ гротескного кошмара, а вместе с ним картину сбывшегося или надвигающегося „Техноапокалипсиса“, необычайный гротеск – это дитя истории, запеленутое в реальность, – подразумевает чудовищную картину будущей эпохи»[961].

Словно вторя ему, Щепаньский 18 октября 1976 года записал в дневнике: «Утром заглянул Лем. Он все чаще говорит о вероятности эмиграции. Сегодня впервые сказал, будто уже близок к тому, чтобы как „паршивый еврей“ заявить властям об эмиграции в Израиль. Он очень постарел и озлобился. Никогда раньше не говорил так много о деньгах. У него мания, что его тут уничтожат, и в то же время он стыдится этого. Но эта причина – как самая существенная – является наиболее легкой формулой для выражения всей глубины его разочарования»[962].

Разочарован он был, скорее всего, герековским режимом, на который, как видно, все же возлагал некоторые надежды. А тот мало того что вернулся к закручиванию гаек, так еще и использовал грязные приемы. О некоторых из них поведал Щепаньский в дневнике: по рукам ходило поддельное письмо Анджеевского в защиту гомосексуалистов; распространялся глупый стишок, высмеивающий членов Комитета защиты рабочих; а еще стала известна антисемитская листовка, которую настрочил за рубежом влиятельный некогда эндек Енджей Гертых, видевший в Комитете щупальца международного еврейства[963]. Писанина Гертыха была настолько топорна, что поначалу ее даже приняли за работу польского МВД. Но нет, старый эмигрант действительно распространял такие тексты, играя на руку правящему режиму в Польше.

В начале декабря 1976 года Щепаньский записал, что на собрании парторганизации краковского отделения СПЛ Махеек назвал его, Щепаньского, одним из вождей политического подполья и закоренелым врагом, выполняющим заказ «еврейской буржуазии» (чувствовалось, что он тоже читал листовку Гертыха). «Теперь я понимаю, что эта неприязнь восходит к 56-му году, когда мы с Блоньским, Гавликом и Лемом пытались забрать себе „Жиче литерацке“», – отметил Щепаньский в дневнике[964].

Отсюда понятно плохое настроение Лема: очень чуткий к проявлениям антисемитизма, он вновь ощутил дыхание 1968 года. Но удручали его не только политические процессы, а еще и экономическое давление – попросту говоря, беспардонное выкачивание денег из писателей. Две трети своих иностранных доходов он должен был отдавать государству! В 1977 году Лем даже нанял бухгалтера, чтобы тот нашел способ снизить налоги, особенно 70-процентный налог на его зарубежные счета. Причем бухгалтер оказался выпускником той же гимназии, которую окончил и Лем. Проблемы с деньгами обострились ввиду того, что Барбара ушла с работы, получив пенсию по инвалидности (результат многолетних занятий рентгенографией). Но эти неурядицы не помешали Лему тогда же приобрести жене Фиат-128[965].