Станислав Лем – свидетель катастрофы

Даже Лем начал ощущать последствия сокращения книжного рынка: последняя вещь из цикла «Кибериада», рассказ «Повторение», написанный в 1976 году (и не содержавший ничего крамольного), ждал публикации целых три года. Зато в США за семь лет вышли семь книг Лема. В СССР к 1977 году произведения Лема опубликовали 44 раза общим тиражом около 5 миллионов экземпляров. В ФРГ Лема не только издавали огромными тиражами, но даже включили в школьную программу, причем сразу двух классов – 6-го и 10-го! «<…> Если бы кто-нибудь сказал мне в сороковые годы, что после войны я стану писателем, я поверил бы; если бы кто-нибудь предсказал мне Нобелевскую премию, тоже бы поверил – ведь человеческое тщеславие не знает границ. Но если бы этот пророк сообщил мне, что те самые немцы, которые стремятся раздавить меня, как таракана, будут учить своих детей немецкому на моих рассказах – нет, этому я бы, клянусь, не поверил никогда», – написал Лем Канделю 25 октября 1976 года[971]. В «Нью-Йорк таймс бук ревью» вышла заметка о Леме, в которой его изобразили не только гигантом научной фантастики, но также виртуозом фабулы и стиля. В Польше об этом сообщило, между прочим, «Слово повшехне» – орган ненавидимого Лемом ПАКСа[972]. В 1978 году о Леме написали уже в «Тайм», и тогда об этом донесла «Трыбуна люду»[973]. Весной 1979 года Лем рассуждал на страницах «Литературной газеты» о судьбах романа как жанра (об этом подробно сообщили в паксовских «Керунках»)[974], а в июне 1979 года в «Обсервере» сам Энтони Бёрджесс разметил рецензию на «Абсолютную пустоту», назвав Лема «одним из умнейших и самых остроумных современных писателей, да еще и интереснейшим эрудитом»[975]. Таким образом, Лем продолжал оставаться главным экспортным продуктом польской литературы. Это явление отметил 37-летний обозреватель катовицкого еженедельника «Панорама» Феликс Нетц, поставив писателя в один ряд с самыми знаменитыми представителями польской культуры: «„Земля обетованная“ Анджея Вайды, правда, не завоевала Оскара, но выдержала мировую конкуренцию, сражаясь на самой верхушке. С этим считаются. Пендерецкий, Лютославский, Хасёр, Занусси – да, это наша гордость, но тут нет литературы, ибо слишком велика языковая пропасть. Из-за этой стены трудно постичь великолепие многих наших романов, пьес и стихотворений. А вот Лем пробился»[976]. Нетцу вторил Марек Выдмух: «Станислав Лем – одно из самых странных явлений современной польской литературы. Тому много причин, да и вообще его творчество можно рассматривать под несколькими углами, но оно – о чем мы легко забываем – является сегодня первой визитной карточкой нашей страны в мире. <…> Из страны, которая не создала значительной фантастики, кроме полузабытых попыток „Молодой Польши“, сегодня раздается голос, достигающий Соединенных Штатов – колыбели современной science-fiction»[977].

Парадоксально, но именно эти успехи заставляли Лема страдать. Он упорно отказывался подписывать разные декларации диссидентов, которые ему доставлял Щепаньский, «как обычно, объясняя все убедительными аргументами, но нам обоим было неприятно и неловко», – отметил как-то в дневнике приятель. В январе 1978 года Лем даже представил ему письменное объяснение своего поведения. «Я первый раз видел его в таком волнении. Комментируя текст, он почти плакал», – записал Щепаньский[978]. Лем всей душой сочувствовал диссидентскому движению, в котором участвовали его друзья, видел репрессии, обрушивавшиеся на них, и ненавидел себя за то, что стоит в стороне. Он, который терпеть не мог коммунистов, вынужден был давать бодрые интервью лживой польской прессе, в которой заправляли люди покроя Махеека и Вильгельми, и тем самым невольно участвовал в ее разлагающей работе, поддерживая иллюзию, будто в ПНР все в порядке. А окунись он в диссидентскую деятельность, вмиг утратил бы то благополучие, которого старательно добивался, – не только материальное, но и душевное. Начались бы задержания по идиотским поводам, обыски, угрожающие звонки по телефону, не говоря уже о проблемах с деньгами. Решиться на это он не мог, но и оставаться спокойным, когда карали его друзей, не мог тоже. Отсюда депрессия и углублявшаяся русофобия. Ведь если бы не Советский Союз с его «доктриной Брежнева», ничего этого не было бы.

Что интересно, понимали все это и представители власти. Так, в мае 1977 года произошел обмен мнениями между Вильгельми и министром культуры Юзефом Тейхмой. Вильгельми полагал, что «творцов следует прежде всего покупать, по-разному, но покупать – деньгами, машинами, квартирами, дачными участками, разрешениями охотиться на глухарей и т. д.» Его начальник, однако, был настроен скептически: «К сожалению, хоть это и эффективный метод, те, кого мы покупаем, ненавидят нас сильнее всех и не привлекают на нашу сторону других»[979].