Станислав Лем – свидетель катастрофы

А жизнь вдруг подкинула Лему подарок, словно компенсируя давнюю несправедливость. Наконец-то – через тридцать лет после написания! – обратила на себя внимание «Больница Преображения», переизданная в качестве отдельного произведения. В медицинской газете Służba zdrowia («Служба здровя»/«Служба здравоохранения») подробный разбор книги представил 46-летний поэт и врач Ежи Кос[980]. Вроде бы малозначительный факт (на фоне других успехов Лема), но книгой заинтересовался 42-летний кинорежиссер Эдвард Жебровский, который спустя год сделал на основе романа фильм, ставший одним из заметных явлений польской кинематографии. И, разумеется, Лему фильм не понравился: слишком далеко от оригинала и от исторической достоверности (будто в оригинале с исторической достоверностью было все в порядке). А еще он остался недоволен, что ему заранее не показали сценарий[981].

16 апреля 1977 года в «Неделе» – воскресном приложении к «Известиям» – появилось интервью Лема 56-летнему белорусскому литературоведу и историку Николаю Ермоловичу о проблеме внеземных цивилизаций. Лем, судя по всему, ужасно не хотел встречаться с советским журналистом, пугал его трудностями пути в Краков, но все же поддался уговорам. Перевод интервью напечатали в «Пшиязни»[982]. Знай Лем, что Ермолович уже второй год под псевдонимом выпускал самиздатовский журнал, в котором описывал белорусскую историю вразрез с советской доктриной, возможно, отнесся бы благосклоннее к гостю из СССР.

Ермолович успел в последний момент: Лем как раз получил пятимесячную стипендию от Берлинской академии искусств и в апреле 1977 года уехал за железный занавес. Тогда-то он и написал Канделю то русофобское письмо, которое процитировано во введении. Отправить его он, правда, не отправил, но в других письмах, которые Лем посылал своему американскому переводчику из ФРГ, тоже содержались выпады против СССР. Уже 5 апреля, на следующий день после прибытия, Лем написал первое такое письмо. О его настрое свидетельствует, например, тот факт, что, говоря о политике советской верхушки, Лем неизменно использовал слово Ruscy, как в Польше пренебрежительно именуют россиян: «Картер вроде бы неплох, хотя пока что своей „искренностью“ взбесил русачков. Америка, откровенно говоря, остается большим неизвестным в глобальных расчетах русачков, а вот Западная Европа состоит из сыра, буржуев и идиотов, трясущих портками при любой мысли о „затвердении“ ситуации». Не менее жестко Лем прошелся и по своей стране: «Аккурат перед выездом я получил первый польский „самиздат“, нелегальное издательство отечественных авторов, и что меня сильнее всего задело, так это то, что 85–90 % этих текстов при Гомулке были бы опубликованы! Вот как сузилось пространство свободного высказывания! (Впрочем, тексты в основном очень плохие, много насилия, порнографии, так как это произведения, конфискованные цензурой заранее, и если бы у власти были мозги, она устроила бы телевизионную дискуссию с ЦИТИРОВАНИЕМ этих текстов, чего эта власть, будучи кретинской, конечно, не сделает.) <…> Самое худшее, что я достаточно знаю Запад, чтобы он мог мне основательно НЕ понравиться; я не усматриваю в нем того „Очарования“, которым он пленяет некоторых из нашего тюремного лагеря, тюремного, ибо все, как в большой каталажке, сидят в этой России <…>»[983]. А 29 июля Лем поделился с Канделем впечатлением от книги Александра Зиновьева «Зияющие высоты»: «<…> Не было там ничего для меня нового, кроме краткого обвинения, диагноза, который Зиновьев ставит русскому народу <…> что этот народ в определенном смысле ХОЧЕТ советского режима, что он барахтается в своей недееспособности, что ему хорошо в рабстве, ибо он Любит Кандалы. (Что естественно, ведь Ничто не Ново под Луной, еще Мицкевич сказал об этом в стихотворении „К русским друзьям“ – о том, кто „клыками руку ранит, решившую извлечь его из подлой будки“…)»[984].

Видно, что Лем пребывал в остервенении, отчего времена Гомулки теперь казались ему не такими уж плохими (откуда и происходит абсурдное заявление, будто цензура раньше была мягче). Но, конечно, разница между затхлой атмосферой в Польше и свободой демократического мира не могла не лишить его душевного равновесия. Заодно Лем написал и Урсуле Ле Гуин, сообщив ей, что после своего выступления в защиту Бараньчака на торжественном мероприятии в честь 20-летия «Выдавництва литерацкого» остался без издательства и что письма, приходящие ему из-за рубежа, просматриваются. Писательница в ответном письме рассказала, что на одном из семинаров, который вела со студентами, поведала о положении писателей в соцлагере, вызвав острую реакцию у одной из учениц – марксистки, которая ни в какую не хотела верить словам Ле Гуин[985].