Станислав Лем – свидетель катастрофы

В этом тексте Лем был настроен еще очень скептически по отношению к советским реформам. Но уже в начале лета его настроение поменялось. 2 июня 1987 года он писал Нудельману: «Тем временем много важного происходит в СССР, и я это ощущаю на себе. Я был вынужден, так меня торопили, дать телеграфное согласие на печать перевода „Футурологического конгресса“ журналу „Иностранная литература“, а неделей раньше некий Душенко звонил сюда из Москвы, чтобы получить разрешение на печать моего „Vernichtungprinzip“ – это одна из трех рецензий выдуманных книг XXI века – в „Природе“. Но что еще важнее, два дня назад я получил письмо инициативной группы писателей, фамилии класса Айтматова, которые хотят основать первое частное – кооперативное – издательство; поскольку у них нет денег, особенно на пересылку за границу, просят меня о бесплатном разрешении! И что же, едва я написал им, что согласен, только, наверное, нужно будет формально оформить это через ВААП, как получаю письмо от Виргилиюса Чепайтиса из Вильнюса, Вы должны его знать, о том, что переиздают „Солярис“, „Непобедимого“, что хотят издать „Фиаско“, хотя польского издания еще и нет, должно выйти в августе»[1165]. Лем, который только и думал в эмиграции о деньгах, соглашался издаться бесплатно! Вот что значил для него советский читатель! Все-таки при всей его любви к материальному успеху Лем мог иногда пренебречь мамоной. «В СССР я снова ужасно Модный, – радовался он в октябре того же года в письме Липской, – у меня издают „Фиаско“, „Футурологический конгресс“, „Мир на Земле“ и до фига другого материала». Он также сообщал, что в ФРГ у него вообще публикуют все подряд, не глядя – «чем примитивней, тем лучше», – так что, раз такое дело, он решил монетизировать свои ранние вещи, которые постыдился бы переиздавать в странах советского блока: «Какой же я был глупец, что верил в Запад!»[1166] Видимо, в связи с этим Лем в мае 1987 года обратился через польскую прессу за помощью в розыске рассказов «Трест твоих грез» и «План „Анти-Фау“». И вскоре какая-то жительница Ольштына откопала их в стопке старых газет[1167].

Но вот, наконец, в Польше опубликовали «Фиаско», и вновь пошли упреки в самоповторах и схематичности персонажей. В таком духе высказался обозреватель органа Союза сельской молодежи Zarzewie («Зажеве»/«Угольки»), отдав, впрочем, дань лемовской эрудиции[1168]. Холодно высказался о «Фиаско» и Вечорковский: книга, на его взгляд, производила впечатление искусственно слепленных кусков, была скучна и банальна, вдобавок Лем нарушил в ней правила жанра: «В „Фиаско“ неизвестно кто, неизвестно зачем, неизвестно как»[1169]. В свою очередь Копка увидел в «Фиаско» обреченность, а точнее, тщету любой попытки вторгнуться в Неведомое, доверяясь своей технологической мощи: будь то ледяные леса Титана, непокоренные просторы Мезоамерики или инопланетная цивилизация, человек, положившись на технику, неизбежно гибнет[1170]. «Путешествие землян к далекой планете кончается фиаско, зато роман Станислава Лема – это полный писательский успех», – написали в варшавской «Культуре»[1171]. В том же еженедельнике 57-летний философ-марксист и религиовед Ежи Ладыка опубликовал в октябре 1987 года большое исследование о литературных корнях и мировоззрении Лема[1172]. Одновременно Невядомский в «Жиче литерацке» проследил эволюцию взглядов Лема на человечество, повторив свой тезис, что фантаст наряду с Тадеушем Ружевичем – наиболее рьяный польский катастрофист, чему свидетельство – только что вышедшая книга интервью и роман «Фиаско», который словно бы опровергает его же «Непобедимого», где ученые, как известно, отказались от мысли уничтожить планету. «<…> С каждым годом Лем становился все более последовательным катастрофистом. Еще в дискуссии над „Суммой технологии“ он отрицал свой катастрофизм, хотя там его обвиняли в другом: в неверии в познавательные способности человека и в убеждении, что мы не сумеем везде и всюду все выяснить сами, а будем нуждаться в помощи големовских мозгов. Теперь Лем отрицает „высшие“ ценности и не верит в здравый смысл человека, в его адаптивные способности, в терпимость и в уважение права на жизнь, в то, что инстинкт самосохранения окажется сильнее агрессивности. Лем заявляет, что культура исказила картину мира и смирилась с существованием механизмов, которые приведут ко всеобщему истреблению, а этика и мораль – пустые слова, этикетки, за которыми нет ничего, кроме оправдания насилия и преступлений»[1173]. О лемовском катастрофизме написали и в «Слове повшехном»: «Взгляд Лема на природу человека, на человечество пронизан скептицизмом, пессимизмом, неверием в возможность этического прогресса. Катастрофическая картина будущего рождается из того факта, что этически незрелое, инфантильно легкомысленное человечество, толкаемое инстинктом агрессии, получило в свои руки орудия, столь мощные, что способно уничтожить себя и всю планету»[1174].