Станислав Лем – свидетель катастрофы

В декабре 1993 года Щепаньский записал в дневнике: «Кругом нарастает апокалипсис. Необычайное наводнение в Германии, Босния, с которой ничего не получается сделать, и, наконец, опасный безумец Жириновский, который хочет сыграть в России роль Гитлера»[1266]. У Лема было похожее настроение, и немалую роль в этом играла Россия, на которую писатель взирал с огромной опаской. В начале марта 1994 года он опубликовал алармистский текст в связи с появлением в Боснии и Герцеговине российского миротворческого контингента. По Лему выходило, что это первый шаг к восстановлению империи, и радость Запада по поводу участия русских в установлении мира сродни радости Чемберлена от подписания Мюнхенского договора. «Русские куда больше заинтересованы в создании макета мощной ИМПЕРИИ, которая везде лезет и портит что может, невзирая на свой фактический потенциал, чем в поддержании экономики на каком-то человеческом уровне, хотя эта экономика находится в состоянии „свободного падения“, то есть летит ко всем чертям»[1267]. Когда в апреле 1996 года был подписан договор о союзном государстве России и Белоруссии (против чего в Минске протестовали до 30 000 человек), Лем воспринял это как еще один признак возрождения «империи» и тут же подписал обращение к президенту Лукашенко с призывом освободить оппозиционеров, объявивших голодовку[1268]. В декабре 1999 года Лем подписал воззвание к российскому правительству, мировому общественному мнению и российской интеллигенции против войны в Чечне[1269]. Правда, на этот раз он не хотел ничего подписывать, полагая, что время таких петиций прошло, однако поддался уговорам Милоша[1270].

1995 год наполнил Лема мрачными предчувствиями. Мало того что правительство теперь с одобрения Валенсы, уставшего от грызни с бывшими соратниками, формировала партия Квасьневского, так еще и сам Квасьневский выиграл президентские выборы, одолев недавнего вождя «Солидарности». От Валенсы Лем давно не ждал ничего хорошего, о чем прямо заявил в интервью «Шпигелю»[1271]. Но и спокойно наблюдать, как власть берут посткоммунисты, Лем тоже не мог. Ностальгия значительной части населения по временам ПНР (особенно герековского благополучия) выводила его из себя. С другой стороны, многие рьяные антикоммунисты были еще хуже. Например, Тадеуш Рыдзык в июльском телеинтервью 1995 года обвинил Куроня (в то время кандидата в президенты) в ответственности за сталинские преступления, предположив, что тюремные заключения этого диссидента были элементом политической игры. Как к этому относиться? И уж совсем неожиданный удар писатель получил из-за океана. В июне 1995 года американская переводчица сообщила ему, что в США «Профессор А. Донда», скорее всего, не выйдет, так как нарушает правила политкорректности. Лем не без смеха поведал об этом в «Тыгоднике повшехном», добавив, что в России издают все его вещи, причем указывают, какие именно фрагменты в свое время вычеркнула цензура, а вот в Штатах, глядите-ка, внезапные запреты[1272]. Но смех смехом, а это показывало, в каком безумном мире очутился Лем. Куда там абсурдам социализма!

В октябре 1995 года Лем дал интервью польскому «Плейбою». Вопросы были стандартные и уже набили оскомину: о недооценке его творчества польской критикой, об избегании в произведениях темы секса и женских персонажей, о «флирте» со сталинизмом. Лем спокойно отвечал, но последний вопрос, кажется, вывел его из себя: «<…> Если кто-то жил в довоенной Польше, во Львове, потом к нему пришли Советы, потом немцы и выгнали его из хаты, потом опять Советы и выгнали его из родного города, – такому человеку нетрудно в любую минуту ожидать очередного катаклизма. Потом я был в ПНР, пережил весь сталинизм, потом меня выкинули из научного лектория, где я работал, из Союза литераторов – одним словом, отовсюду меня выкидывали. Это были жестокие уроки, и мне повезло, что я вылез из всего этого в целости и сохранности, что меня не уличили в написании текстов для Польского соглашения за независимость, для „Культуры“ Гедройца – естественно, под псевдонимами. У меня был свой компас, и я ему следовал. Мне не пришлось бросать партбилет, потому что я никогда не состоял в партии и в целом доволен, как прожил жизнь»[1273].