Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

Во время обучения во ВГИКе в 1946–47 годах я работал на киностудии «Ленфильм» в качестве режиссера-практиканта на картине «Пирогов». В 1949 году работал по сбору материалов для картины «Белинский», с декабря 1949 года по сентябрь 1950 года – режиссером-практикантом в составе съемочной группы «Белинский». В 1951–52 годах работал над дипломом. К защите диплома мною был представлен сценарий полнометражного фильма «Пути, дороги», альбом эпизодов и фотопроб по этому сценарию, а также кинопробы, то есть фактически был проведен подготовительный период фильма. В октябре 1952 года защитил диплом с отличием с присвоением квалификации кинорежиссера.

Г. М. Козинцев назвал лишь мою фамилию как режиссера, который может сразу работать в художественном кинематографе. И я получил направление на студию им. Горького, где остался на всю жизнь.

Во ВГИКе я преподавал совсем недолго. Я был ассистентом на курсе у Козинцева (там учились Александр Орлов и его жена Алла Будницкая, а также многие другие). Довольно долгое время я был председателем ГЭК. Каждая защита была для меня важным событием. Я очень серьезно к этому относился. То, что я там говорил, могло бы послужить материалом к целому ряду лекций.

Первая творческая работа

Это было ночью…

(Происшествие)

15 февраля 1945 года

Женщина сидит на койке и раскачивается из стороны в сторону, будто поет бесконечную колыбельную песню. А широко открытые глаза смотрят и смотрят, не моргая, прямо перед собой; кажется, они смотрят сквозь стены, сквозь годы…

Потом она срывается с койки и начинает метаться по изолятору. Сильные руки няни усаживают ее обратно и…

– Зачем, зачем вы не даете мне умереть. Все равно я умру. Мне нельзя жить…

И снова она смотрит вдаль сквозь стены, сквозь годы.

Забуду ли я когда-нибудь эти глаза… Если любишь жизнь и ненавидишь войну, нельзя их забыть, нельзя…

Было очень больно, очень трудно. Но как радостно и хорошо, когда заботливые руки няни подкладывают крошечное, теплое тельце на кровать и маленькие губы, нетерпеливо причмокивая, прикасаются к материнской груди. И горе от потери мужа казалось меньше. Вот он, сын Алеша, рядом: значит, нужно жить. Ради сына жить. За горем всегда идет радость. Этой радостью стал сын.

Он рос, кончил школу. Был спортсменом. В маленьком городке, где они жили, его знали все: он был чемпионом города. Когда он уезжал в институт, на вокзале было много провожающих. И девушки плакали, а одна из них, та, которой он сказал, что не забудет, долго шла за поездом, и ей – да, ей – он последний раз махнул рукой.

Мать не ревновала, нет. Ведь рано или поздно приходит такая пора.

Он учился хорошо. Приезжал на каникулы, и тогда они втроем строили планы будущей жизни.

А потом пришла война. Мать не удивилась, когда узнала, что он ушел добровольно на фронт. У них в доме на стене висела фотография отца в буденовской форме. Он помнил отца. Он гордился им. Так она воспитала его. И теперь она гордилась сыном. Она как-то не верила, что его могут убить. Нет, слишком она его любила, чтобы думать об этом.

Он писал ей очень часто, в письмах его не было жалоб, но она и так чувствовала, когда ему трудно. И вечером, приходя с работы, иногда не топила печку и ложилась спать в холоде, думая: «Где-то он сейчас, может быть, спит на снегу?»

Однажды он написал ей, что уходит в тыл к немцам, вспоминал горячие сдобные булочки, которые она пекла, и предупреждал, чтобы она не волновалась, если не будет писем. Писем не было восемь месяцев…

В это утро у нее все валилось из рук. И когда почтальон подал ей бумажку с печатью, она как-то даже не удивилась. Буквы на бумажке прыгали, но когда она прочла наконец-то, что было написано, то почти обрадовалась. Ей сообщали, что ее сын находится в нейропсихиатрическом институте и она может приехать и взять его домой. Она только удивилась, почему нейропсихиатрический, но решила, что теперь ведь везде госпитали. А в поезде совсем собралась, решив: ну, пусть, ну пусть у него нет рук, нет ног, но ведь он такой же, такой же, только еще лучше, еще дороже, еще ближе. Он стал как будто опять маленьким и беспомощным – вот и все…

Но по мере того, как она с врачом, почему-то все время успокаивавшим ее, приближалась к палате, решительность ее пропадала. А когда она наконец увидела драгоценную голову и зияющие, пульсирующие провалы с обеих сторон лба, услышала голос врача: «Алеша, это твоя мать…» И смех, идущий откуда-то издалека, совсем не похожий на смех ее сына, – она поняла все.

Страшное ранение унесло человеческое сознание. Остались инстинкты и здоровое, сильное тело…

Он ел жадно, чавкая, напоминая голодного зверя, был нечистоплотен, рвался по вечерам из дому. Она не пускала его. Девушка, узнав обо всем, уехала в другой город, и мать не осуждала ее. Только она могла любить его и таким и ходить за ним, выполняя его капризы. А ему нужна была женщина, и мать знала это по тем взглядам, которые он бросал на нее, по тому, как он рвался по вечерам из дома, по тому, как он ударил ее однажды, пытаясь уйти…