Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

…никто не знает, что произошло в ту ночь. Его нашли отравленным, ее спасли – вероятно, не хватило яда. Руки ее были покрыты синяками. Когда ее привели в чувство, она не сказала ни слова, только закуталась в платок и стала, раскачиваясь, смотреть в одну точку. Ее отвезли в психиатрическую больницу и поместили в изолятор под наблюдение нянюшек, так как мысль о самоубийстве ее не оставляла.

…и вот она сидит и качается, качается, будто поет колыбельную песнь, бесконечную и тоскливую, а глаза широко открыты и смотрят, смотрят перед собой сквозь стены, сквозь годы…

Ночь. Тихо, особенно тихо здесь, в изоляторе.

Слышно только, как звякает спица в руках у нянюшки. Она вяжет, чтобы не заснуть. Небольшая лампа светит неровным желтым светом.

Широко открытые глаза больной смотрят на мигающий волосок.

– Легла бы ты, милая, что себя мучить, – тихо говорит няня. – Мертвых не воротишь, а живым жить надо.

– А зачем, няня?

– А это и спрашивать не нужно, живи – и все… К нам все чаще и попадают такие, которые спрашивают зачем, а ответа не находят… Коли ответа найти не можешь, так и не ищи лучше. Я вот троих на войне-то потеряла. Думаешь, мне не больно… А значит, так надо, они за нужное дело погибли, за лучшую жизнь. Вот внуков воспитаю, расскажу им, за что их отцы пострадали… они и запомнят, а если бы помнили люди, сколько народу за хорошую жизнь погибло, может, и пришла бы скорей – эта хорошая жизнь… Вот и надо-то внуков воспитать, чтобы они стоящими людьми выросли… и отцов своих не забыли.

Больная вдруг как-то странно вскидывает руки, будто загораживается от чего-то, и кричит:

– Нет у меня внуков, нет! И не будет!.. И не может быть!..

– Что ты, что ты?! Господь с тобой. Не кричи, приляг лучше.

Мелькают спицы. Мигает лампочка, скребется в углу мышь. Тихо… Больная облокотилась подбородком о спинку кровати, и кажется, что она задумалась.

…Когда няня утром подходит к ней, глаза все так же открыты, но больная мертва. Она повесилась, повесилась на спинке кровати, прижав горло к перекладине.

Так вешаются в сумасшедшем доме, когда тихо, когда мигает лампочка, когда широко открытые глаза смотрят перед собой сквозь стены, сквозь годы и ничего не видят, когда хочется выть с тоски и биться головой о стену от невероятного, нечеловеческого горя…

Разве забуду я эти глаза… Если любишь жизнь, если ненавидишь войну, нельзя их забыть, нельзя…

1950-е

Я закончил ВГИК в те годы, когда особо надеяться было не на что – делалось всего 12 картин в год, а мастеров было очень много. Причем в основном это были люди молодые, в самом расцвете творческих сил. Тогда еще снимали и Эйзенштейн, и Козинцев, и Трауберг, и Герасимов, и Довженко, и Ромм. Поэтому мы знали, что нам, возможно, не доведется ставить картины. Хотя нас и воспитывали как режиссеров-постановщиков, но все понимали, что в результате нам придется работать ассистентами, в лучшем случае – вторыми режиссерами. Тем не менее нас питала энергией вера в свое будущее. После окончания института в большое кино сразу попали только 2 режиссера – Григорий Чухрай и Владимир Басов. Остальные самостоятельно не ставили вообще. Потом, когда умер Сталин, стали выпускать 150 картин в год. И тут, конечно, мы все оказались востребованы.

В декабре 1952 года Министерством кинематографии я был тарифицирован как ассистент режиссера 1-й категории и направлен на киностудию им. Горького. В 1952–1953 годах работал режиссером на фильме «Таинственная находка». В 1954–1955 годах работал режиссером-постановщиком фильма «Земля и люди». В 1955 году был тарифицирован как режиссер 2-й категории.

«Земля и люди»

После смерти Сталина Н. С. Хрущев сказал, что нужно делать больше фильмов, и особенно – на сельскохозяйственные темы. К этому времени у меня за плечами были такие «великие» произведения, сотворенные на студии научно-популярных фильмов, как «Квадратно-гнездовая сеялка СШ-6» и «Головное сооружение Туркменского канала». И мне предложили подумать над художественной картиной. Тут друзья подсказали: в редакции «Нового мира» лежит повесть «Прохор семнадцатый и другие» Гавриила Николаевича Троепольского, которую не разрешают печатать по идеологическим причинам. Сатира «о семнадцатом по счету» председателе колхоза. Прочитав рукопись, показывавшую ужасное положение в сельском хозяйстве, я решил: буду ставить. Вместе с драматургом Григорием Колтуновым засели за сценарий, но по молодости и неопытности не подумали о том, что надо бы связаться с автором.

Троепольский же, все узнав, прислал гневное письмо – 2 хулигана и бандита, Ростоцкий и Колтунов, затеяли испоганить его книгу. Назрела катастрофа. Но мне безумно нравилась повесть. А деревню я знал хорошо… Вот и поехал я к Троепольскому в Острогорск под Воронежем. Нашел дом. Во дворе мужик в кирзовых сапогах, в ватнике рубит дрова. «Здесь ли живет писатель Троепольский?» Мужик посмотрел на меня сквозь толстые очки: «Это я». «А я тот самый бандит Ростоцкий. Хочу поговорить». – «Ну, заходите…»