Станция Новозыбков

какие были! Загляденье! А сейчас ни у нас, ни у немца хороших коней не осталось. Все чисто

повыбили. На чем подниматься колхозам?.. -Государство поможет. -А ты думаешь, что государство

обретается где-сь в небесах? Государство, браток,- это ты, да я, да наши бабы... Ты вот будешь своё

довоёвывать, а мне свой колхоз поднимать,.. спаленный немцами. Выходит, что мы с тобой и есть

государство то самое. Будь здоров, солдат. Домой возвращайся живым. Воюй аккуратно. ..

Перед дверью вагона, где с кухней солдат разместился, ротный остановился: -Савельев, на маршруте

у нас Новозыбков. Остановка там будет. Последняя перед фронтом. Я там сориентируюсь. Может,

сбегаешь к сыну…навестишь. «Сбегаешь к сыну»,- как о живом отозвался ротный, и горькая правда

опять стеганула по сердцу. -Спасибо, сынок, - еле слышно и не по уставу ответил солдат,

благодарный судьбе, что к сыновней могиле его допускает проститься. После слов командира время

будто бы остановилось. Эшелон то часами стоял на каких-то пустынных разъездах, пропуская другие

составы, то в ночь уходил. И темень пугая пронзительным ревом гудочным и лязгом железных

суставов, летел, черно-масленой грудью пронзая поздней осени версты продрогшие. В кулаке

сберегая цигарку от встречного ветра, с притерпевшейся болью солдат наблюдал, как проносятся

мимо врагом поруганные земли. Эти руины, пожарища эти на картах войны населенными пунктами

значатся. А на деле – могилы да печи. И дождями размытые, с голыми шеями труб, сиротливо стоят

эти печи меж могильных бугорков землянок, словно бабы наши русские в непристойной наготе на

позор врагами выставленные. Но замечает солдат, что жизнь копошится кругом, и дети смеются

звонко, хоть и одеты в старье перешитое, а там уже трубы дымятся с побеленными шеями. И этот,

войной сотворенный разор, уже не кажется солдату неподъемным. А Сережкина станция рисовалась

значительной, не похожей на то, что сейчас перед ним проплывало. И вот, отгудев тормозами, замер

бег эшелона, и грохот железа затих. И понял солдат без подсказки, что перед ним Новозыбков. -Мать

моя матушка,- прошептал и пилотку стянул с головы перед морем порушенной жизни. Руины и

пепелища пожарищ. А из руин, что каменели вокруг, среди уцелевших церквей, торчали деревья

рукастые, вскинув к небу голые пальцы ветвей. Будто все, что прошло перед ним за дорогу, не

пропало за пыльным хвостом эшелона, а сошлось в этом месте, и сгрудилось разом все горе войны в

этот город и станцию эту. -А ты думал, сыны наши гибнут за какие-то там города красоты

несусветной? – к проему двери подошел старшина.- А кому тогда эти вот станции брать-отбивать?

Мой Степа погиб за какую-то там высоту, а Лукашина сына убило еще в эшелоне… Ты давай нетерзайся, а сбегай, куда разрешил тебе ротный. И солдат побежал, до сипоты гоняя воздух

прокуренными легкими. Высота отыскалась сама на той стороне эшелона. Будто берег высокий над

рельсовой речкой поднялся и горкой разлегся напротив вокзала. На окраине горки увидел кресты под

березами и огромную клумбу земли, обнесенную дерном, листвой побуревшей притрушенной, с

обелиском дощатым под красной звездой. Сняв пилотку, едва отдышавшись, он долго глядел на

звезду, будто сын воплотился в нее. Неотрывно глядел, пока ноги держали. Потом на колени осел и

холодную сырость земли ощутил обжигающе-остро. Все не так, как мечтал он увидеть. Не курган

этой взрытой земли, а могилку отдельную, даже пусть со звездой в изголовье, но в сторонке, под

сенью берез. А теперь… Теперь они тут, породненные смертью, сыновья и отцы, чьи-то деды и

внуки – единое целое. И отныне одна у них Слава, одна Родина-мать. Здесь навеки родная земля. -

Вот и встретились, сынка моя дорогая,- сказал он омытой дождями звезде. – Ах ,ты мать моя

матушка! Родненькие… -Ты, Никитич, вставай,- сквозь печальную музыку ветра в ветвях он

расслышал слова старшины.- Нам еще за сынов до Берлина итить. Попрощался с могилой солдат, с

сыном мысленно распрощался. Глаза оторвал от звезды надмогильной с трудом, будто к сердцу уже

приросла. В мире звезд она стала солдату дороже других. Безымянным проулком спустились они с

высоты. -Может, этой вот стежкой твой Сережка бежал с пулеметом? -Может… Шел солдат

отрешенно. Перед ним проявлялась то солнечно-белой, то черной звезда надмогильная, образ сына

собой застилая. И подумал солдат: кто бы к братской могиле потом ни пришел и с какой бы печалью

не вспомнил погибших, перед ним будет вечно звезда пламенеть! Даже пусть она будет в

облупленной краске, потемневшей от стужи и влаги – она есть и останется символом вечным, знаком

доблести павших за Великий Советский Союз. Батальонцы тем часом блок-пост обступили.

Молодые солдаты, еще не видавшие боя, с холодным почтением трогали пулями кусанный бетон, на

место немца-пулеметчика вставали, с раздумчивой серьезность на лицах глядели в амбразурный зев.

Смекалистые знатоки и балагуры догадки выдвигали, как это русский пулеметчик изловчился

«укапутить» в бетон одетого фашиста-пулеметчика! -Если пули пошли вот таким рикошетом, значит,