Станция Новозыбков

бил он из той вон воронки! Где колесная пара торчит из земли. Видишь? -А может он шарахнул

разрывными! -Скажи еще, что из карманной пушки! Расстегнул кобуру, что пониже пупка, вынул и

застрелил! «И ржут,- без обиды подумал солдат и улыбнулся невольно.- Как дети. А впереди ждут

окопы. А может, сходу в атаку пошлют! Они знай себе ржут да хохмят. А подумать, дак правильно

делают! Все же, как ни считай и что ни говори, а молодые солдаты – это герои войны!» В стороне

эшелона раскололся ружейный выстрел, и по этой команде солдаты бегом возвратились в вагоны.

Тревожа станцию короткими гудками, с глухим перестуком на стрелках, на первый путь заходил

санитарный с фронта. Вагоны с красными крестами в кругах белесых были усеяны пробоинами

свежими, заметными издалека. Разбитые окна брезентом затянуты. -Вас опять обстреляли, браток?-

спросил машиниста осмотрщик вагонов. -Бомбили под Добрушем. Только вырвался, глядь –

«фоккер» заходит. Без помех отстрелялся, паскуда. Как мне тендер не продырявил… И добавил

увесисто: -Курва фашицкая! Машины и люди с носилками уже вдоль платформы стояли. Дышало и

двигалось все по отработанной схеме. Кто-то властный, согласно законам войны, непрестанно

следил, чтобы схема не сбилась. Вынесли девочку в форме военной. Над карманом нагрудным

медаль «За отвагу». Две косички вдоль щек. В сапожках хромовых. Будто спящая. С носилок

положили на брезент. Все, кто был рядом обнажили головы. Пилотки сняли даже те, кто умерших и«фоккером» убитых выносил. -Из нашего вагона девочка… -«Фоккер» очередь дал на последнем

заходе, а она несла судно… -Вертела папироски нам, безруким, а послюнить стеснялась… Раненых

вывели. Вынесли. А тех, чьи жизни погасли на пути к этой станции, сносили на кузов ЗИСа, чтобы, в

путь провожая последний, на детей своих глянуть могла скорбным небом Советская Родина.

Разбитый поезд отвели в тупик. А паровоз-солдат, через какое-то время недолгое, заправившись

водой и углем, увел другой состав с крестами милосердия, гудком прощальным осеняясь, как

крестом, под небо черное войны, судьбе неведомой навстречу. И станция зажила прежней жизнью.

Под кубовой с мазутной надписью на стенке «кипяток» солдаты котелками забренчали. Гармошки

инвалидов зарыдали под самодельные куплеты о войне, о танке и братишке-самолете. А женщины –

ремонтники путей, со страдальческой гримасой отвращения к тому, что они делают сейчас, закинув к

небу подбородки и шеи вытянув, шажками семенящими, длинный рельс понесли на ломах к тому

месту путей, где какое-то время назад зияла воронка от бомбы. -Ой, ты мать моя, матушка родная!-

отозвался солдат на видение это молитвенным шепотом.- Бабоньки наши! На вас теперь держится

все: и страна, и война! Господи Боже ты мой! Погляди на святую правду! На другой бы народ такое –

подох бы давно! У раненых, что очереди ждали на посадку в санитарные машины, как будто

невзначай солдатские бушлаты расстегнулись, а из-под них заполосатились тельняшки. -Морская

пехота!- солдат догадался.- Братишки! Ребятушки с форсом! И воюют отчаянно!.. Перехватив

внимание солдата, у костерка, что напротив дымился, гармошка тихо распахнулась. Перебором

прошлась, помурлыкала, в себе отыскивая что-то, зазывно-тихо повела мелодию знакомую, кого-то

явно поджидая. И тут, над военным людом, над платками, над взрытой бомбами землей, детский

голос, красивый и звонкий взлетел:

Дрались по-геройски, по-русски Два друга в пехоте морской! Один паренек был калужский, Другой

паренек костромской!

Морская пехота, что сгрудилась в кучки, на голос мальца обернулась, убрала цигарки, забыла про

раны, в молчании строгом застыла. Они точно братья сроднились, Делили и хлеб, и табак. И рядом

их ленточки вились В огне непрерывных атак!

И солдату увиделось, что толчея станционная в суете своей обыденной притихла, вроде как

затопталась на месте, на песню наткнувшись. И заметили разом и гармониста в бинтах под фуражкой

с околышком черным, и малыша-оборванца, не поднимавшего глаз от углей костерка у ног его

босых.

В штыки ударяли два друга И смерть отступала сама,-

пел оборванец, и шея его тонкая вслед за песней из лохмотьев вытягивалась и струной натянутой

звенела:

А ну-ка, дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома!

-Ах ты мать моя матушка!- не удержался солдат от восторга.- Пичуга такая! А вон как за душу берет!

-И я так умею!- услышал солдат. Перед вагоном стоял паренек лет семи в армейском кителе с полами

обгорелыми. Из-под пилотки нахлобученной глаза лукавились усмешкой:

Ты, подружка дорогая, как твои делишки? -Слава Богу, ничего, будут ребятишки!-

Не дожидаясь согласия солдата, прокричал паренек и затих в ожидании улыбки одобрения, как

награды, на которую рассчитывал. Но солдат только брови нахмурил, будто крик этот болью застрял

в голове. Паренек потускнел, понимая, что выдал не то и пора уходить. Но от кухни уйти просто такневозможно, когда впалые щеки прилипли к зубам. И запахи хлебные сводят живот. Может, этот

солдат подобреет? Вон как слушает песню, аж окурок цигарки погас на губе. А босые ноги парнишки