Стар и млад

— Когда пишешь, — сказал Алексей, — обдумываешь поступки людей и для себя тоже делаешь выводы. Вот у нас был директор лесхоза, следил за правильным отведением лесосек, штрафовал леспромхоз за нарушение правил рубки. А как ушел в леспромхоз работать заместителем, ему кроме плана заготовок уже ничего и не надо. Он уже заодно с директором леспромхоза действует. Своего отношения к лесу — чтобы по совести делать все — у него, значит, нет... Я бы мог махнуть на все это рукой, — сказал Алексей, — и выполнять указания. А как сядешь об этом писать в романе — начинаешь думать, что происходит с людьми, почему они так поступают, а не иначе. Есть в людях что-нибудь постоянное, основное или же нет?.. Ведь хочется, чтобы было, — сказал Алексей, — Правда же?

— Правда, — сказал я. — Хочется.

— Вот я отвожу, допустим, площадь под рубку у себя в лесничестве, — говорит Алексей, — пятнадцать или двадцать гектаров, точно привязываю по карте и подсчитываю кубатуру, сколько можно на этой площади взять. Леспромхоз начинает рубить и не соблюдает границ отведенной ему площади. Срубят что покрупнее — и дальше пошли, по всей тайге лазают, гоняются за кубатурными кедрачами, а мелочь всю попусту губят. Я акт составляю — и в суд. А там рассматривать не берутся. «Ты, говорят, сумасшедший человек. Директор леспромхоза не для себя же старается. Для государства план выполняет». Я уже думал плюнуть и действовать как все. А вернусь из тайги домой, за роман сяду, начну все обдумывать — и говорю себе: нет! Так нельзя, чтобы писать одно, а действовать по-другому. Поехал специально в край со своими актами. Документально все доказал. Леспромхоз оштрафовали за незаконные действия. Меня теперь тут все сумасшедшим зовут. Я восемь лет отработал в Чугуевке, можно бы бросить, уехать к себе домой в Воронеж. Но я себя удерживаю, не даю распуститься нервам. Мне еще нужно три года, чтобы роман дописать. Я прав оказался. Теперь мне предлагают идти в лесхоз директором. Но я не могу согласиться. Все больше затягивает меня мой роман...

Алексей Исаев стесняется немножко своей откровенности, но ему нужно высказать все до самого донышка. Он в жизни своей еще не повстречался с живым литератором, с первым — со мной; все сам мозговал, сидя над романом.

— Вот скажите, — обратился ко мне с надеждой в голосе и во взгляде чугуевский лесничий, — в моем романе есть сцена: директор леспромхоза там дает указание незаконно валить кедру. А народ отказывается выполнить. Народ о лесе иначе думает, чем директор. Народ лес любит и понимает... Я написал эту сцену, а мне жена говорит, чтобы я ее выбросил. У тебя, говорит, все равно эту сцену вычеркнут. Народ не может против директора выступать...

— А вы сами как думаете — может? — спросил я у Алексея.

Он посмотрел на меня очень серьезно. Лицо у него молодое, чистое. Ему тридцать два года.

— Может! — сказал Алексей.

Китобои вернулись

Это должно было начаться позже: рестораны «Волна», «Золотой рог», «Арагви», «Приморье», «Владивосток», кафе «Лотос». Шарканье подошв по горбатым владивостокским набережным — чтобы поспеть к столу. И танцы. И коллективное пение наиболее популярной песни — о черном коте. И девушки с высокими прическами под платочками, неуклонно идущие по панели сначала в одну сторону, потом в другую. До этого было еще далеко, целый день...

Китобойная база «Владивосток», ведомая двумя буксирами, в резком, прохладном и ясном утреннем свете медленно приближалась к морскому вокзалу, как некий сероскальный материк. Один буксир упирался носом в корму китобазе, другой тянул ее за трос. Крановщик зацепил крюком огромный трап, и трап завис над причалом. Навстречу базе гудели суда владивостокского порта. Вздымались осиплые басовые октавы старых паровиков, властно звучали тугие баритоны дизель-электроходов, высоко голосили сирены портовых катеров.

Играл встречный марш оркестр...

Девочка в сером пушистом берете крепко-крепко прижималась к деду в старой морской шинели. Она отрывалась от деда и ломким своим голоском кричала: «Папа!» И опять утыкалась носом деду в плечо, как будто не верила и стеснялась своей невозможной радости. Она снова кричала: «Папа!» И целовала деда. И махала рукой видному только ей на высокой корме китобазы человеку.

Человек был в белой рубашке и в галстуке. И все другие люди на базе были в белых рубашках и галстуках.

Им кричали с пристани жены, ребята и старые матери: «Вася! Коля! Женя! Папа! Дядя Леша!..»

Они стояли вдоль бортов своей китобазы и улыбались. Их девять месяцев не было дома. Они написали большими буквами на красном полотнище: «Здравствуй, родной наш город Владивосток!»

Буксиры разворачивали китобазу, чтобы она прижалась к причалу огромной своей кормой.

На причале плакали женщины и смеялись. И мужчины тоже могли бы заплакать, они усиленно много курили.