Стар и млад

Однажды, дело было в военную пору, в сорок втором году, Давид тогда был мальчишкой, отправились они с матерью по окрестным селам за пропитанием для семьи, за кукурузными зернами. Семья большая, отец на войне... Голодные, чуть живые, с котомками за плечами, они ушли далеко от дому, но котомки все были пустыми. Наконец добрели и до Шромы, стукнулись в правление колхоза. Их встретил Орагвелидзе, посмотрел на мать Давида, вдруг поднялся ей навстречу и обнял ее. Он узнал в изможденной, постаревшей женщине девчонку, с которой вместе учился в школе. Она-то сразу узнала его, но не открылась, ждала, чтоб Михако узнал ее первым. Узнал... И нашлась у него кукуруза для чаквинских горемык — немного, но эти зерна были дороже тогда, чем нынешние ломящиеся от яств пиршественные столы...

Да, знакомство с Михако — в Грузии это что-нибудь значит!

….Не нами придумана заповедь: друзья моих друзей и мои друзья тоже... Тут хочется мне добавить, что любовь проживет хоть какое-то время без дружбы, а дружба греется от любви (речь идет о любви чисто духовного свойства).

В путешествии и в служебной командировке главное знать пароль — чье-то имя, такого человека, чтоб его знали многие и любили...

Впрочем это полезно не только в странствии, но и дома. И здесь и там!

Дальневосточные записи

Шорох дубовой листвы

Какая радость, что меня

опять услали в эти дали!

Мои костры хотят огня,

леса таинственнее стали...

Кружись метелью, голова,

покройтесь иглами, ручищи!

Мои смолистые слова

да будут яростней и чище.

Глеб Горбовский

По Уссури шла на нерест в верховья кета. Река в октябре опала, будто изнемогла. Только берега запечатлели миновавшую пору буйства воды. Ни один дубок не выстоял близко к реке. Всю поросль оттеснило водой высоко на береговые увалы. В обсохшем ложе реки увязли в песке обкатанные древесные чурки, каменья; просторные пляжи полого сбегали к воде. Казалось, тут год за годом работало море — навальный пенный прибой.

...Я сидел на берегу Уссури, дожидаясь попутного плавсредства, чтобы добраться на базу Хехцирского заповедника в Чирки. Директор заповедника пригласил принять участие в экспедиции по инвентаризации заповедного зверя. Пришло время счесть, на сколько голов увеличилось стадо изюбрей, каково живется медведям, енотам и кабанам, бурундучкам и пищухам — в кварталах тайги, защищенных от руки человека статусом заповедника.

Я порадовался возможности свидеться накоротке с Уссурийской тайгой, заглянуть ей в глаза. Дождался пограничного катера, и сразу же меня охватило дружеское сообщество быстроглазых, крепкоскулых, хватких ребят в зеленых фуражках. Мы плыли по Уссури, играли в домино и глядели в упор на китайский берег. Это было за год до выстрелов на Даманском. На пустынном китайском берегу клубилась тальниковая поросль, потом появились строения из соломы, на ветру мотались красные стяги, стены были затянуты красными транспарантами с белыми иероглифами на них. Внезапно возник и так же быстро пропал из виду прибрежный соломенный город Тютюпай. Он был завешан знаменами и лозунгами, как праздничная колонна. Стоял у причала пароход, тоже увитый кумачом, с наклонной тонкой трубой, с гребным колесом в корме — кораблик с картинки прошлого века.

На берегу работали люди в одинаковых робах. Они выгружали из лодок рыбу, катили бочки, тащили поклажу — на носилках и на плечах. Шла спорая, сосредоточенная работа. На ней здесь держалась жизнь — соломенная, скудельная, вся открытая азиатскому ветру...

Мы приплыли в устье речки Чирки уже в потомках. К берегу нас не пустила мель. Рулевой-моторист, еще не заматеревший на воинской службе, щуплый парнишка-читинец спрыгнул в воду и подставил свои костлявые плечи с ефрейторскими лычками. Он был готов нести меня на сушу. Но я тоже спрыгнул в Уссури... Рулевой высвечивал дорогу прожектором. Командир корабля, сержант, с диковатым прищуром глаз, с продубленным лицом, твердым ртом, тонкой талией, быстрый смышленый парень, родом из Томска, проводил меня к таежному дому. Дом был пуст и не заперт. Экспедиция ушла своим маршрутом, оставив по себе дрова и топор, картошку, спички, соль. С чердака доносился терпкий и острый запах собранной дикой груши...

На рассвете стало слышно, как затрубил на Хехцире изюбр. Утром по берегу проскакала непуганая косуля. Весь воздух полнился шорохом неопавшей дубовой листвы. Я пошел по тропинке в тайгу, и тропа потерялась под листьями клена, ильма и дуба. Прогретая солнцем, листва шуршала под сапогом, звенела. Сухой, сенной запах исходил от нее. Воздух был вкусен, похрустывал на зубах.