Старая дорога

У волостной управы мужики остановились. При виде богатого дома с резным фронтоном и высоким, пестро выкрашенным нарядным крыльцом они в нерешительности помялись. Но нашлись похрабрей, поднялись по крутым ступенькам, тронули дверь, но тут же попятились назад.

В дверях показался старик с голиком в руке и ведром — в другой. Он был высок, худощав. Но самым примечательным у него была борода — доской до самого пояса — и седые усы, густые, желтые от курева и вислые, как осенний, побитый морозами голенастый белотрав.

Старик сверху вниз пренебрежительно осмотрел толпу, грубо спросил:

— Куда прете?

— К уряднику бы нам…

— Кто такие? — не ответив мужикам, вновь переспросил бородач.

— Да по-разному мы… С верхов больше…

— Внайм… — начал было человек в бешмете…

— Так бы и говорили, — перебил старик. — Рань этакую приперли. Добрые люди ближе к оттепели приходят.

— Урядника бы видеть. Чать, ведомо ему, где руки потребны.

— Какой по зиме найм? Аль ополоумели? А их благородия нет.

— Это как же?

— А вота так. Завтра с утра, — старик нагнулся, сметая с пола сор. — Не мешкайтесь, пошли, пошли отсюда. Ежели всякие будут здесь топчись… Айда с крыльца.

Мужики загалдели недовольно:

— Хрен старый…

— Язык не тем концом подвешен, слова доброго нет.

— Дьявол волосатый, не подумал, куда теперя нам.

— Под забором ждать-то? — взвизгнул человек в бешмете и крепко выругался.

…Среди этой оборванной, измотанной длинной зимней дорогой толпы, шедшей с верховьев Волги на заработки к рыбникам, был и Тимофей Балаш. Он выгодно отличался от остальных: и одежонка справней, и на ногах теплей, а главное, на вид мужик деловой — спокойный, рассудительный. Лишнего слова никто от него в пути не слышал. А коли уж скажет — умно, просто, к делу.

За длинную дорогу мужики свыклись с ним. Кто хоть раз испытал трудности и тяготы долгого пути, тот понимает, насколько нужен умный советчик, бывалый человек. Таким и был Тимофей.

И на этот раз, рассерчав на старика из управы, мужики хотели спросить у Балаша, как быть дальше. То ли урядника обождать, то ли на промысел ближний подаваться, или лучше здесь, в волости, к именитым рыбникам внайм идти. Глядь, а Тимофея-то и нет. И не приметил никто, куда подевался он. Кажется, только что терся в толпе, а уж нет.

— Увертлив, черт.

— Без шума ушел. Чисто…

— С хитринкой Тимофей-то, подико-от.

…Тимофей Балаш тем временем шел по берегу протоки, вдоль бесконечного ряда тесовых изб, глазеющих на речку темными пятнами окон. Между домами и берегом тянулись мелкие ларьки, торговые палатки, склады с лесом, пенькой, смолой и прочим ходовым накануне весенней путины товаром. На льду стояло множество санных подвод — рыбаки с низовых сел приехали, кто за лесом, кто за гвоздями, кто за ловецкой сбруей.

Тимофей потолкался в шумной торговой толпе, походил вдоль ларьков и палаток, надышался терпким смолистым воздухом. Увидев мальчишку лет десяти — двенадцати, поманил к себе:

— Поди-ка сюда.

Посиневший от холода белобровый мальчуган в подшитых отцовских валенках недоверчиво покосился на незнакомца.

— Да ты не боись. Не кусачий я. Скажи-ка лучше, где тут харчевня или кабак какой?

Идти пришлось долго. «Волость, — думал про себя Балаш, — а растянулась — ни конца ни края. Иной уезд меньше. Крепко отстроились».

Кончился торговый ряд. Ниже, вдоль берега, на клетках стояли поднятые из воды морские реюшки и стойки да мелкая речная посуда. Среди этой разномастной рыбацкой флотилии глыбой возвышался буксирный колесный пароходик. Корпус деревянный. Осмолка местами стерлась, обнажив светло-серые ссадины старых досок. Измочаленные плицы колес застыли в недвижности, палубу запорошил снег.

…Харчевня гудела потревоженным ульем. Едва Тимофей перешагнул через порог ее, в нос ударил тяжелый запах табачного дыма, водки, жареного мяса и рыбы. Балаш с трудом отыскал свободный столик, присел. К нему подбежал хозяин заведения. Он был чрезмерно толст, но удивительно суетлив и словоохотлив.

— Закусить? Это мы мигом. Располагайтесь. Пива или белой? Сию минутку. Глашка, — закричал он, наполовину скрывшись в дверях, — живо судака заливного да борща. — А сам метнулся за стойку, на которой стояла целая батарея всевозможных бутылок.

Тимофей в ожидании, когда ему подадут, осмотрелся. За соседним столом сидели двое: здоровенный молодой казах и рыжебородый низкорослый крепыш лет тридцати. На столе две пустые бутылки, в руках — граненые стаканы с водкой. Оба собеседника изрядно выпивши.

— Мужик ты что надо, Амир, — мычал рыжебородый. — Карсак, а хороший. Люблю я тебя. — И полез целоваться.

— Карсак — не человек? Такой же голова, такой же рука-нога… Только язык другой и глаз узкий. Ты, Петряй, много арака ашал, аул пора ехать.

Рядом, за другим столом, — щупленький старичок философствовал:

— Каспицкая рыба, слыхал я от калмыков, самая что ни на есть первущая. Ни гличанин, ни япошка не имеют таку, как наша.

— Ни-ни, — соглашались с ним.

— Кишка, стало быть, тонка.

— Морюшко наше не зря золотым дном окрестили…

Его перебил по-женски высокий голос: