Старая дорога

Седни чаю не пила,
Самовар не ставила.
Свово милка не видала,
Меня скука смаяла.

Появилась полная девка с покатыми и узкими плечами, чуть раскосая, с чересчур курносым носом. Она поставила перед Балашом дымящиеся щи и рыбу. И едва отошла, подбежал хозяин с графинчиком.

— Дочь? — спросил Тимофей, кивнув на девку.

— Сирота. Приютил ее. Пропала бы иначе.

— А ты-то женат?

— Овдовел. Не везет мне, милай, с женами. Троих пережил. Не держатся…

«Потому и приютил», — подумал Балаш. Спросил:

— Рыбаки как? Заработки есть?

— Зимой туговато. А весной… Весна, у нас говорят, прибытком красна.

— А народ?

— Удалой, скажу тебе, народец. Особливо синеморские. Село такое есть — Синее Морцо — ниже по протоке, верст пятнадцать отсюдова к морю. Беда народ: в дырявой посудине на семисаженную глубь бегают. Отчаянно живут. Оттого и сухопайщиков там много.

— Кого? — не понял Балаш.

— Разорившихся. Море не шуткует. Останется человек ни с чем, идет внайм, за пятую долю…

Балаш запоминал все слышанное. Когда основательно подкрепился, собрался уходить. Расплачиваясь с хозяином харчевни, переспросил:

— Как в Синее Морцо попасть?

— На ночь глядя куда же ты? — искренне удивился тот.

— Легкий я на ноги. Благодарствую за привет и слова бодрые. Будешь коли в Морце этом самом… заходи. Спроси Тимофея Балаша.

— Да ты разве тамошний?

Балаш подумал и ответил твердо:

— Так и спроси: где, мол, Тимофей Балаш живет?

Вышел на морозный воздух, спустился на лед, отыскал санный след и зашагал вниз по протоке.

— Должны знать, — вслух рассуждал он. — Будут знать!

…Раздувался ветер. Небо заволакивало по-зимнему тяжелыми серыми тучами.

4

На дворе конец февраля, до путины весенней надо еще ждать да ждать. Лед в нынешнюю зиму нарос по колено, распалится не скоро. И все же рыбаки загодя до теплых ветров и чистой воды в свободные дни готовятся к весне: латают видавшие виды суденышки, приводят в порядок сети. А те, кто внайм подаются, уже сейчас сбиваются в небольшие артели, сговариваются, на каких условиях и от кого выходить на путину. Условия, впрочем, у всех одни: заработал рубль — двугривенный твой. Больше никто не даст, жмутся — просить и уговаривать бесполезно. На что уж Илья Лихачев, или, как называют его в селе, Лихач, крупный мужик, жилистый, золотой, можно сказать, работник, и ему ни копейки не накинут.

В прошлом году ходил он договариваться к Ляпаеву. Мамонт Андреевич принял его вроде бы радушно: в дом провел. Илья прежде никогда не был у Ляпаева и потому очень удивился множеству деревянных филенчатых дверей, наполовину забранных цветными и ажурными стеклами, ярким рисунчатым шпалерам, разным во всех комнатах.

Его допустили лишь в заднюю, но сквозь приоткрытые двери он все же кое-что успел заметить. Поразила обстановка. Пока Мамонт Андреевич сбрасывал с себя полушубок и стряхивал снег с белых валенок, Илья успел осмотреть горницу. Посреди стоял овальный раздвижной стол на трех точеных ножках, сходящихся книзу, словно ветви дерева в единый ствол. В простенках — комод красного дерева, высокая горка, полная золоченой посуды, картины в массивных резных рамках.

Да и тут, в задней, служащей столовой, убранство было не хуже. Самым же приметным для Ильи была огромного размера, метр на метр, икона с изображением полувоенного на коне и с копьем в руке.

— Дмитрий Салунский, — пояснил Ляпаев, приметив любопытство мужика. — Не слышал? А этот, рядом, Никола-чудотворец, спаситель наш, рыбацкий.

— Этого знаю.

— Ну, так с чем пожаловал? — спросил Ляпаев.

— Насчет весны.

— Возьму. Нужен на стойку человек.

— Так я хотел насчет оплаты.

— Как и всем, что тут договариваться?

— Маловато, Мамонт Андреич. Разве сравнить меня с другими.

— Ни сбруи у тебя, ни лодки. Выходит, пустое ты место без меня. Несчастье какое — ты прыг с лодки и пошел, а я мошной за все отвечай, снова добро наживай. Не обессудь. Все вы одинаковы для меня.

Деваться некуда, согласился Илья. Только осенью все обернулось иначе. Стояли в чернях на якоре. Ночью ударил мороз, лед поплыл. Сети унесло в открытое море, а реюшку срезало.

Илья вместе с двумя другими рыбаками чуть жив остался — выбирался еле-еле, где по хрусткому льду, где вброд по мелякам в ледовой воде. Всю зиму провалялся — крепко застудился. А Ляпаев при расчете удержал-таки половину заработанного — за сбрую и лодку, мол. Человек околеет — бровью не поведет. Главное для него — добро.

Дело-то прошлое. К концу зимы едва оклемался Илья, и прежняя заботушка — как весну встречать — овладела им. После того случая он и слышать не хотел про Ляпаева. Но куда прислониться — ума не мог приложить. Можно, конечно же, на промысел рабочим наняться. Только редко кто из ловцов идет на это: по уши в тузлуке возиться да вшей кормить в казармах трехъярусных — не рыбацкое занятие. На промыслах все больше люд пришлый, с верхов — хохлы, казахи да татары. Они морюшко не видели, шест в руках не держали — самое им место на промыслах, тачки катать да носилки нянчить. По грехам и муки.