Старая дорога

Были сумерки. Запорошенные окна скупо процеживали скудный свет. В полутьме оставаться одному в мазанке Илье было невтерпеж, и он, сам не решив еще, куда пойдет, засобирался. Уже выйдя из калитки, подумал: «Схожу-ка к Макару. Может, что сообща придумаем. Артелью любая работа легче…»

Шагал вдоль улицы неспешно, руки в карманах стегашей. Любой забор ему по грудь, дворы — как на ладони: кто что делает — все на виду.

Поравнялся с крепкожилинским подворьем. Дмитрий Самсоныч и Яков что-то мастерили под навесом — и мороз им не помеха.

Сумерки быстро сгущались. С моря по свинцово-серому небу плыли рваные тучи. Они заволакивали небо, обещая снег. Буро-землистые мазанки размытыми пятнами темнели в ночи. Среди них дом Ляпаева громадиной возвышался на берегу протоки. Даже в темноте играли рисунком резной фронтон, оконные наличники и широкие двустворчатые ворота. В глубине двора — амбары с ловецким хозяйством. Двери настежь растворены. В скудном свете фонарей — тюки ставных сетей, круги хребтины, ящики… Илья остановился в нерешительности: может, опять к Ляпаеву наняться? Но тут же отогнал от себя эту мысль. Хватит!

И оттого, что так твердо приказал себе, Илья даже понравился самому. Нет — и баста! И ничего Ляпаев с ним не поделает. Вот бы всем договориться, и остался бы один с богатством своим. Прибавил бы — никуда не делся.

Но тут радость омрачилась: не сельчан, так со стороны наберет работников. Были бы деньги, а руки отыщутся. С верхов явятся — каждовесно толпами народ валит, рыскает по низовым селам.

Вместе с темнотой давнул с моря тугой ветер, завьюжило.

Испуганно оглядываясь на Илью, видимо не признав его, сторонкой, с полными ведрами, прошла с реки Алена, жена Якова Крепкожилина.

— Добрый вечер, — поприветствовал ее Илья. Но снежная круговерть отнесла его слова, и женщина не расслышала ничего, потрусила дальше, к своему дому.

Завидовал Илья Якову: жена ему досталась золотая. В ребятах он не раз поглядывал на Алену, а однажды решился и намекнул про свое желание ее отцу. Но тот Илюшку Лихача всерьез не принял, ибо имел намерение куда выгоднее: породниться с Крепкожилиными. Дмитрий Самсоныч несколько опередил Илью и дал понять Аленкиному отцу, что хотел бы посватать ее за Якова. Потому-то старик, чтоб зазря не обижать работящего парня, отмолчался, будто и не слышал ничего. Илья обиделся конечно же. «Бедностью погнушался, старый хрен, — думал парень. — Сам-то не такой разве?»

Через год он женился на другой. На ватаге пришлую встретил. И зажили вроде бы неплохо, дом содержала в порядке — неплохую жинку бог дал. Но прошло малое время — умерла, не разродилась. Бог дал, бог взял.

И снова Илья один-одинешенек…

Так в раздумчивости дошел он до Макарова двора и столкнулся с Прасковьей. Она заламывала камыш в пучки.

— Сам-то дома?

— Вышел. Кажись, к Кумару.

Кумар жил по соседству. Большая семья в восемь душ селилась в просторном, разгороженном на две половины глинобитном доме. Таких жилищ в самом Маячном, кроме как у Кумара, не было. Только за бугром, в полуверсте от села, у кручи, ютилось два-три таких же жилища да с десяток землянок. Там жили казахи. В снежную зиму, когда над сугробами торчат одни лишь трубы, их селенье словно исчезает с лица земли. Только камышовые шиши, накошенные впрок, и выдают жилое место.

Жили казахи обособленно. В Маячное приходили лишь по необходимости: в лавке что купить, чаканную подстилку или зимбиль, плесть которые они были большие мастера, на муку обменять. Да и к ним редко кто наведывался из маячненцев.

Кумар поселился средь русских и был, в отличие от своих единоверных, общителен, разговорчив, да и справней их: имел лошадь, а это уже немало. Любил, когда в его жилище собирались мужики. В такие часы он, чтобы не мешали разговору, прогонял малышей, а иногда и и жену Магрипу на вторую половину. И вся мужская компания, лежа на кошме, дымила самокрутками и неторопливо вела беседы.

Илья с трудом протиснулся в низкую дверь и в первый миг ничего не мог рассмотреть внутри. Из плоского большого котла к почерневшему потолку валил пар, растекался по всему жилью, наполняя его светящимся серебристым туманом. На корточках у печки, мешая кочергой тлеющие кизяки, сидела маленькая, высохшая Магрипа, жена Кумара. Хозяин, едва появился Илья, засуетился, подскочил к гостю, помог раздеться, усадил иа свое место, а сам подвинулся к краю, ближе к Магрипе. Вошедший за руку поздоровался с хозяином и Макаром, кивнул хозяйке.

Макар, по всей видимости, рассказывал что-то занятное, потому как, едва закончились обычные и немногие слова, которые говорятся при встречах мужиков, Кумар выказал нетерпение:

— Калякай, Макар, — а сам протянул Илье кисет: — Кури мала-мал. Арака жок, бешбармака тоже нет, чайка много гонял, курсак[1] болит. Давай, давай, Макарка. — Кумар почти не коверкает слова, говорит, за малым исключением, хорошо. Но любит мешать русские слова с своими, казахскими. Ловцы к этому свычны и разумеют, что к чему.

Макар, разжигая любопытство, глубоко затянулся несколько раз, сунул окурок в угол.