Старая Москва. Старый Петербург

Первые торговые ряды в Петербурге были построены в 1705 году на Петербургской стороне, вблизи домика Петра Великого, где теперь стоят дома церковнослужителей Петропавловского собора; по словам первой монографии о Петербурге, отпечатанной в 1713 году в Лейпциге, ряды заключали в себе несколько сотен грубо обтесанных брусчатых лавок без окон и печей. Эти лавки в ночь на 28 июля 1710 года сгорели дотла. На пожаре не обошлось без крупного грабежа. Чтобы наказать грабителей, вскоре по углам площади, занятой до пожара лавками, были построены четыре виселицы, на которых повесили по жребию четверых из числа двенадцати человек, принадлежащих частью к гарнизону и уличенных в воровстве. После пожара 1710 года мелочные торгаши воспользовались уцелевшими брусьями и досками и сколотили из них против Кронверка в два ряда шалаши. Это был первый в Петербурге толкучий рынок, который народ называл «татарским табором». Воспоминание о нем до сих пор сохранилось в названии одного переулка Татарского, примыкающего к описываемой местности. По словам другого описания Петербурга, изданного в 1718 году во Франкфурте, около этих шалашей толпилось всегда множество народа, отчего была такая теснота, что проходившие там должны были зорко смотреть за своими кошельками, шпагами, даже самыми шляпами и париками; все это, чтобы сохранить в целости, необходимо было носить в руках. Неизвестный автор рассказывает: «Однажды гвардейский полковник с женою, проходя по рынку, не приняли нужных предосторожностей, почему и возвратились домой – один без шляпы и парика, а жена без фонтанжа. Это приключение с ними случилось на рынке весьма просто: какой-то человек верхом на малорослой татарской лошаденке, проезжая мимо помянутых лиц, стащил их головные уборы особенного устройства вилами. Толпа, видя это, смеялась и отпускала остроты, но никто не оказал содействия к возвращению похищенного, и все продолжали идти своей дорогой». Вблизи этого рынка в то время совершались казни и выставлялись на каменном столбе и железных спицах тела казненных. Здесь видел Бергхольц, рядом с четырьмя другими головами, голову брата прежней царицы, урожденной Лопухиной, и голову сибирского воеводы, князя Гагарина, тело последнего было повешено уже в третий раз. Лицо казненного было закрыто платком, одежда его состояла из камзола, сверх которого была надета белая рубашка. Тела казненных отдавались спустя некоторое время родственникам для погребения, головы же долгое время оставались на площади. На этой же площади прогуливались и выделывали разные фокусы маски на уличных маскарадах, длившихся иногда целые недели. Эта же площадь была свидетельницею разных торжеств по случаю побед над неприятелями.

В 1713 году построен был другой Гостиный двор, называвшийся долго Новым. Он стоял на той же площади, шагах в двухстах выше прежнего. Новый Гостиный двор был обширное мазанковое строение в два яруса, крытое черепицею и с большим двором внутри, который пересекался поперек каналом. Во всю длину здание было перегорожено стеною надвое, так что лавки выходили двойные – одни на площадь, другие же на внутренний двор. В этом-то Гостином дворе помещалась первая книжная лавка в Петербурге; в ней продавались печатные указы, азбуки учебные (шесть денег каждая), «считание удобное», т. е. таблица умножения (по 5 алтын), затем из гравюр: портреты «персоны», т. е. царя, Шереметева, виды монастырей, Москвы и т. д. Бойче всех книг в тогдашнее время здесь шел календарь Брюса; публика особенно ценила его за предсказания. Вовсе не покупались и лежали в лавке книги: «Разговоры на голландском и русском языках», затем множество еще других печатных изданий. Как мало дорожили тогда книгами, об этом есть множество свидетельств: так, в конторе Московской Синодальной типографии накопилось такое множество напечатанных при Петре Великом книг, не находивших покупателей, что в 1752 году их приказано сжечь. О равнодушии тогдашнего общества к книгам ярким примером является также и указ 1750 года (см. «Полн. собр. зак.», т. XIII, № 9, 794), в котором говорится, что «в Синод беспрекословно было представлено для истребления множество книг и карт, которых представлять вовсе не следовало». Книги эти были после свезены в «десианс академию»[478]. Позднее, впрочем, в русском обществе, особенно в провинции, явилась страсть хвастаться книжками, и нередко сельские библиотеки наших бар состояли из тысяч томов, выточенных из дерева. Вся эта деревянная мудрость стояла в роскошных шкафах, с блестящею сафьянною накладкою на корешках и с надписью: Racine, Voltaire, Encyclopedie[479] и т. д. В это время в быту дворянском книги составляли последнюю вещь из всех вещей. Орловский или тульский помещик говаривал, что оследить русака не то что прочесть книгу. Книгу может прочесть всякий, а петли русачьи по выбору бредут на разум; поро́ша – дело, а книгу читаешь от безделья. С почтенными помещиками думали тогда более или менее все одинаково.