Домашние спектакли в это время были в большой моде; известный в летописях русского театра князь Шаховской говорит, что, участвуя почти каждый день на таких спектаклях, ему приходилось учить по две роли зараз где-нибудь в карауле в Новой Голландии или Новом Адмиралтействе.
Актеры часто сходились к любителям театра; в то время жили на английскую или древнерусскую стать, и возлияния Бахусу приносились ежедневно. Особенно отличались этим гусары и молодые богатые купцы: попасть в их общество – запоят! В загородных трактирах: в Красном кабачке, в Желтеньком, в Екатерингофе, на Крестовском острове, происходили настоящие оргии! Зимою туда, бывало, катят сотни саней, летом приезжают на каретах с музыкою и песенниками. Заехав в трактир, шампанское спрашивали ящиками, а не бутылками. Вместо чаю пили пунш. Музыка, песенники, плясуны и мертвая чаша! Тогда все это считалось молодецкою забавою.
Молодежь искала знакомства с актерами и, по тогдашнему обычаю, потчевала их донельзя. Таким образом на гибельную стезю были увлечены почти все лучшие наши актеры: Яковлев, Рыкалов, Пономарев, Сандунов, Воробьев. Про Яковлева рассказывали, что когда он разогревался веселою беседою и пенистою влагою, то пел духовные песни Бортнянского или принимался декламировать различные трагедии и так увлекался, что воображал, что он и в самом деле герой, и раз, возвращаясь с попойки, на вопрос часового у заставы, кто он такой, отвечал: князь московский Дмитрий Донской; на другой день по рапорту узнали, кто этот московский князь, и, разумеется, помылили ему порядком голову. Также любимым собеседником на таких попойках был комический актер Пономарев, неподражаемый в ролях подьячих и слуг.
Пономарев пел плачевным голосом жалобу об уничтожении питейного дома на Стрелке (на Васильевском острове, вблизи Биржи), куда собирались преимущественно закоренелые подьячие того времени. Пономарев был первым певцом куплетов, он появлялся в дивертисментах, одетый в светло-зеленый мундир, в красном камзоле, красном исподнем платье и в низкой треугольной шляпе, как тогда одевались подьячие (могила этого актера доныне цела, невдалеке от могилы П. А. Каратыгина, на Смоленском кладбище).
Про Сандунова рассказывали, что он был добряк, каких мало, и отличался с старшим своим братом, известным переводчиком «Разбойников» Шиллера и сенатским секретарем, большим остроумием.
Раз, заспорив о чем-то, в пылу спора последний сказал брату: «Тут, сударь, толковать нечего, вашу братью всякий может видеть за рубль медью!»
– Правда, – отвечал актер, – зато вашей братии без красненькой и не увидишь!
Князь Н. Юсупов, о котором мы выше упомянули, был назначен директором императорских театров в 1791 году; по счету это был седьмой, а по управлению театрами первый: он привел в порядок все дела дирекции, уволил нескольких актеров, учредил до сих пор здравствующую театральную контору и переделал партер, сделав места за креслами. На него тогда явилась эпиграмма:
Но эти оковы, или, вернее, перегородки, долго не просуществовали.
Рассказывали, что какой-то толстяк-силач взял рядом оба билета в партере, выломал железную перегородку и так просидел весь спектакль.
Юсупов очень следил за порядком. Одна из актрис, по капризу, вздумала сказаться больною. Князь приказал, чтобы ее не беспокоить: кроме доктора, никого к ней не пускать. Больная выздоровела на другой же день.
При нем оклады были значительно увеличены: балетмейстер Канциани получал жалованья 5500 рублей, танцор Пик 6500 рублей, танцор Гианфонелли 3400 рублей, и то же жалованье получали многие из русских: Ив. Гальберг, Троф. Слепин, В. Балашов и др.; танцовщице Росси при нем платили 5000 рублей.
В последнее время своего управления князь Юсупов соблюдал очень строго казенный интерес и даже принял на свой счет дорогих итальянских певцов и понес большой убыток. С этой труппой прибыл известный в России капельмейстер Кавос. При Юсупове инспекторы репертуарной части выбирались из актеров пополугодно, из которых в 1794 году были Крутицкий и Тамбуров. Преемником князя Юсупова в царствование императора Павла I был обер-камергер Нарышкин. Это был вполне русский вельможа великолепного двора Екатерины, меценат и хлебосол в самом широком смысле слова: его обеды и праздники гремели в Петербурге.
На даче и в городе его стол был открыт для всех званых и незваных. Он был отцом всех артистов, и в устах его: «Господа, прошу вас» – значило более всяких приказаний; а «Господа, я недоволен» приводило всех в отчаяние, а слово «благодарю» возбуждало полный восторг.
В доме его толпилось все, что отличалось умом или талантом: шитый камзол вельможи здесь стоял рядом с кургузым сюртуком какого-нибудь разночинца; все были как в родном доме.