Старая Москва. Старый Петербург

Но в старину нередко и начальство зависело от подчиненных артистов. Раз вышел такой случай: по желанию кого-то из сильных мира был назначен спектакль, но в самый день представления вбегает к директору режиссер и заявляет, что спектакль идти не может, так как первый певец совсем без зубов. «Как это случилось?» – спрашивает изумленный директор. «Он разломил верхнюю челюсть». – «Какое несчастие!» – «Не особенное, – отвечает режиссер, – он послал ее к дантисту, и дня через три ее починят». Очень понятно, что при современных успехах дантистики подобный казус не может случиться.

Про народившуюся в то время оперетку князь Шаховской писал: «Опера-буфф приучила толпу к безотчетному удовлетворению ленивой праздности, пустодельным шутовством и чувственной потехой глаз и ушей отвлекла от благородных наслаждений ума и сердца драматического театра не только зрителей, но и писателей, могущих сделать пользу ему и русскому слову».

Кроме И. А. Дмитревского, Вьени, ученого секретаря Медицинской академии, В. И. Хомякова, и другие стихотворцы не пожалели своих талантов на угождение причудливой моде. «Дианино древо», «Редкая вещь», «Школа ревнивых», «Венецианская ярмарка», «Хитрая любовница» и другие буффонства торжественно насмехались над опустелостью разумнейшего, благороднейшего и полезнейшего из всех общественных увеселений. Нашу, или насильственно привитую к нам, оперу-буфф можно назвать развратительницей целомудрия русского театра. В ней появились, как говаривали наши предки, «гнилые слова», или экивоки.

Если в комедиях Фонвизина и Княжнина встречались иногда вольные намеки, то они легко скользили в быстром разговоре, а не принуждали бесчинным смехом и рукоплесканием скромность краснеть, а невинность интересоваться. Плоские обиняки заразили комедии Клушина, Эмина. Страсть к цинизму перешла и к актерам. Сандунов и подражатель его Сторожев объясняли зрителям взглядом, улыбкой и жестами всю сальность авторов.

Подобные выходки принудили дирекцию употребить строгие меры для удержания артистов от такого бесчинного промысла рукоплесканий!

Указ, изданный в 1782 году, о сохранении в публичных зрелищах должного благочиния подвергал нарушителей строгой ответственности; в то время игра и пение артистов хотя и приводили зрителей в восторг, но не вызывали тех оглушительных вызовов и неистовых bis, свирепствующих в наше время. Жихарев говорит (см. «Отечественные записки», 1859 г., «Дневник чиновника»), что в 1802 году вызов актера был таким происшествием, о котором неделю толковали в городе.

Но несомненно, что в то время существовал обычай кидать любимым артистам на сцену кошельки с деньгами. О достоверности этого факта свидетельствует «Драматический словарь», изданный в 1787 году и недавно перепечатанный в ограниченном числе экземпляров А. С. Сувориным. Там, между прочим, сказано, что в первое представление оперы «Земира и Азор» певица Соколовская при исполнении арии Горлицы была аплодирована метанием кошельков.

Впрочем, было немало в то время артистов, которые очень усердно искали таких аплодисментов. Так, в Харькове актеры просто бесцеремонно выманивали деньги у зрителей. Известный провинциальный актер Дмитрий Москвичев, представляя мельника в пьесе Аблесимова того же названия, на сцене позволял себе такие, например, вольности, распевая куплеты:

Я вам, детушки, помога,
У Сабурова денег много.

Сабуров, известный богач, сидевший в первом ряду, только улыбался… и больше ничего. Москвичев, чтобы поправить свою ошибку, пел снова:

Я вам, детушки, помога,
У Карпова денег много.

Рукоплескания подтверждали, что актер пел правду, но Карпов не кидал на сцену кошелька, а только утерся и покраснел. Москвичеву надобно было добиться своего, и он снова запел:

Я вам, детушки, помога,
У Манухина денег много.

Манухин был богатый купец, богачу это понравилось, и вслед за припевом на сцену к ногам актера летел кошелек, актер подымал его и трижды кланялся. Все смеялись находчивости артиста, и часто подобные сцены повторялись.

Про первый дебют этого Москвичева рассказывают «Харьковские ведомости» следующее. Москвичев, раз исполняя в Харькове роль трубочиста в пьесе «Князь-трубочист», выпал на сцену из камина, упал, приподнялся… и остолбенел! Не может выговорить ни слова и приготовился уже бежать со сцены.