Старая русская азбука

«Неподвластный шериф» столь стар, что вспоминается формула о том, что же делает такой охранник, когда вокруг его стула происходит беззаконие: «мы не пресекаем, а наблюдаем и жмём тревожную кнопку». Старик, ни на кого не глядя, непрерывно строчит что-то в тетрадке.

В поисках народного мемуариста заглядываю через плечо: в рыхлой уже тетради листы тотально исписаны уверенным автографом деда, его личная подпись к подписи, строка в строку. Дед либо только что из министров, либо завтра же обратно туда – набивает руку.

В упор рядом с «неподвластным шерифом» – вострый московский метис. Торгует орденскими лентами, колодками и планками всех постсоветских государств, включая непризнанные. Похоже, «неподвластный шериф» подрабатывает у него.

Пушкинская. Палашёвский переулок. Идя по улице, слышу, как мужик – по виду слесарь с 40-летним стажем – кричит по телефону на всю округу:

– Я продвигаю ваши ИДЕАЛЫ! Я продвигаю ваши ИДЕАЛЫ!

Думаю: бедный-бедный его собеседник. Я б дедку и трусы продвигать не доверил. Прохожу ближе – мужик не перестаёт кричать в трубку:

– Я продвигаю ваши диваны!

Я посрамлён.

Оо

Оркестр: Василий Розанов

Василий Васильевич Розанов для целых поколений русской интеллектуальной культуры 1900-1920-х и 1970-2010-х годов стал создателем и самым ярким образцом стиля. Если кратко определить этот стиль, то лучшим названием для него будет имя «полифонии», некогда изобретённое специально для описания Достоевского М. М. Бахтиным. Но, в отличие от великого классика русской литературы, В. В. Розанов реализовал эту «полифонию» не в хоре романных событий, героев, диалогов, повествователей и эпизодов, а в оркестре, где композитором, дирижёром и исполнителем на всех инструментах был один человек – сам Розанов. И звучали в его творческой жизни параллельно, если не одновременно, несколько – часто взаимоисключающих – больших симфоний. Квинтэссенция такой «полифонии» – давний жанр публичного дневника, доведённый именно Розановым до предельной славы и совершенства, раздробленный им до слов и фраз, доведённый до виртуозности в текстуальном минимализме. Где боль, смерть, культура, мелочность быта, юродство и смелость были созданы гениальными его едва-прикосновениями слов к белой толстой бумаге.

По сравнению с Розановым, недавно литературно «канонизированный» в качестве «гептастилиста», но давно уже открытый и прославленный именно Розановым и Н. А. Бердяевым, Константин Леонтьев – просто архаичный и монотонный чтец-декламатор. Розанов же – непобедимый учитель для бесконечного легиона подражателей и эпигонов, где стилистически самыми яркими за последние 25 лет стали Галковский, Безродный и Гаспаров – именно стилистически. Ибо свобода от гигантского массива освоенных знаний, тем, зависимостей, свобода быть слабым и великим одновременно, как это было явлено Розановым, им почему-то не передалась: остались одни цитаты и автоцитаты, а человек так и не вышел из-за кулис.

От какофонии, фрагментации, многословия библиотеки Розанова спас сам Розанов – его открытая, сложная, разнообразная и мощная личность, которую друзья и недруги не знали как именно определить, связать, сковать и куда уместить. Только один-единственный человек во всей истории русской политики и литературы мог с успехом, не скрываясь, сотрудничать в партийно и стилистически взаимоисключающих периодических изданиях – от классических и позитивистских, правых и монархических, церковных и антиеврейских – до модернистских, либеральных, левых, религиозных, но антицерковных, и юдофильских. Соединить это всё в себе – и почти не испачкаться, получить клеймо «циника» и «аморалиста» – и легко смахнуть с себя этот отсохший комок грязи – смог только Розанов. Он умер в 1919 году в голоде и нищете. Он просто не пережил своего мира, гениальный диагноз которому первым же и поставил в 1917 году, сказав, что вся эта большая и исторически бесконечная Россия, её власть «слиняла в три дня». С таким диагнозом Россия и выжила вновь и вновь умерла так же, в три дня, в 1991 году. Совершенно невозможно понять: что особенного в самообнажённых своих судьбе и личности, кроме масштаба, продемонстрировал Розанов, что позволило ему из простых газетных писателей, каждой мышце своих страданий посвятившему по статье и даже книге, одним шагом перейти из сонма много пишущих графоманов – в первый ряд русских классиков, через который до сих пор прорастают всё новые русские мальчики. Чьи многотомные собрания сочинений и переписки начинают издавать и переиздавать, не окончив уже начатые, – и ни разу не ошиблись, ибо все они растворяются без следа в читательском поролоне в самые бедные и глухие годы для книжной торговли.