Старинная шкатулка

Старик молчал. Значит, действительно, не собираются отмечать. Что-то утаивает.

— Обо мне не будут. А о ком будут? О жалком клубном баянисте? О выжившей из ума деревенской старухе, которая тем и известна, что попусту прожила больше ста лет? О какой-то доярке и свинарке?

— Что значит «какой-то»? Молочко-то пьете? Мясцо едите? Маслице любите? — В голосе старика раздражение.

«О доярке и свинарке я зря…»

— Ну, я все сказал.

— Их заставят дать обо мне подробный материал.

В трубке пикало. Последнюю фразу старик не захотел дослушать. Даже не попрощался.

— Хамье!

Где-то в глубине души Орест Михайлович презирал репортера: бегает, старый хрен, сшибает рублевки, в стареньком жалком пальтеце, в ободранной шапчонке. И — надо же! — изображает из себя чуть ли не государственного деятеля.

А все же почему они не хотят давать о нем очерк? Не хотят по-настоящему отмечать его юбилей. Тут уж не от старика зависит. Вопрос этот требовал тревожных раздумий, к которым Орлов не привык. «Поговорю с начальством. Заставят…» Эта мысль немного его успокоила. И чтобы окончательно избавиться от незнакомого тягостного чувства, он спустился на нижний этаж за почтой. Она была обильной: газеты, журналы и солидный денежный перевод из колхоза.

На окошке стояла клетка с желтым попугайчиком. Конечно, это не очень-то гуманно — птичка в птичьей тюрьме. А квартира просторная, с коврами, дорогими картинами и стильной мебелью. Но что он может?… Не будет же выпускать птичку на мороз. Она не тропическая. Он любит птиц. И животных. Пожалуй, больше птиц. Жалеет их. А людей ему почему-то не жаль.

Видел ли когда-нибудь Орест Михайлович своего сынка Мишу? Нет, не видел. А хотелось ли увидеть его? Нет, не хотелось. Зачем? К чему?

А Нату он терпеть не мог.

Кладбищенские страсти

Могилки, могилки, могилки. Кладбище старое-престарое. Оно было старым еще тогда, когда Рома бегал с дружками-мальчишками по улице с подогнутыми штанишками. Все кругом кустарником и дикой травой поросло, и теперь здесь столько всякой зелени, что к могилкам, вырытым по древнему тутошнему обычаю, где попало, не сразу и пробьешься. И только захоронения последних десятилетий упорядочены и ухожены.

Кладбище тянется на целую версту. Тысячи покойников. Город мертвецов.

«У памяти короток век, — думал Роман Алексеевич, копая могилу. — Старичку, которого положат сюда, уже за восемьдесят. И у него из родичей, как говорят, только жена-старушка. Скоро умрет и она. И о старичках напрочь забудут».

Вспомнилось ему, как в их городе покончили со старинными кладбищами. На одном заровняли могилы, насадили деревьев, кустов, и стал здесь сквер. Ну, это еще куда ни шло. А со вторым поселением покойников получилось хуже: на могилах построили пятиэтажки.

«Вот уж церковь не разрешила бы глумиться над покойниками».

Скоро зима-зимушка лютовать начнет. И земля будет, как чугун. Долби ее ломом. Костры жги. А люди почему-то чаще умирают зимой. Выбирают же время. Работать зимой тяжко, а зашибать «деньгу» легко: можно брать с людей и «за мороз» и «за сверхурочную».

— Товарищ! Вы слышите меня?!

Это кричал старичок в узких старомодных очках, стоявший метрах в тридцати от Чеснокова, за могильными оградами. От старости уже высох, сгорбился. А глотка луженая.

— Да!

— Мне бы могилку обладить. Не могу я с вами договориться?

Вблизи старик показался ему еще более сухоньким и маленьким, в чем только душа держится. На мраморном, слегка покосившемся памятнике висела поблекшая фотография старухи с тощим, морщинистым лицом.

— Так что вы хотели? — спросил Роман Алексеевич, участливо глядя на старика.

— Видите, что получилося?.. — Старик показал на могилку.

Она осела. Осели и плитки, которыми была устлана могилка; дикая трава и шиповник буйно покрыли всю землю в оградке.

— И надо бы насыпать земли и поднять плиты эти.

— Можем сделать. Но земли, я думаю, не надо. Зальем все в оградке бетоном. И поверх положим плиты. А тут вот оставим место для цветов. Выправим памятник и укрепим его. Покрасим оградку. Голубой цвет вас устроит?

— А что не устроит-то. А скока ты возьмешь с меня?

— Сто пятьдесят, сто семьдесят рублей. В зависимости от того, сколько будет работы.

— Ну, сто семьдесят это дорого. — Старик жалко улыбнулся.

— Хорошо! Сто пятьдесят.

— Мм!.. Дорого все-таки. Я ведь пенсионер.

— Нет, дешевле не могу. Работа большая.

— Да где уж больша-то, слушай.

— Ну, тогда договаривайся с кем-то другим. До свидания! — вполголоса, вежливо сказал Роман Алексеевич и, повернувшись, пошел.

«Покрутись-ка, покрутись, старый хрен. Никуда не денешься. Как в узде».

— Ладно! — торопливо крикнул старик. — А когда готово будет?

— Приходи в пятницу принимать работу.

— Уже?! — удивился старик. — А успеешь? А то мне далеко добираться-то.

— Приходи в пятницу, — уже тверже повторил Чесноков.

Когда он вырыл половину могилы, к нему подошла пожилая женщина. Новое дорогое пальто. Изящная шляпка. А лицо и манеры простонародные. И какие-то странные зеленоватые кошачьи глаза. Чесноков никогда не встречал людей с такими глазами.

— Я хочу заплатить вам за оградку.

— А вы смотрели ее?