Старинная шкатулка

— Ну, а как же! Ничего получилось. И цвет мне глянется — голубой. Деверь мой вон в темно-синий цвет покрасил. И издали как черное. Это уж ни к чему.

— Подождите, вылезу.

— А вы не могли бы мраморный памятник поставить? Хотя бы маленький.

— Где же я его возьму, — пожал плечами Роман Алексеевич.

Он постоял, покурил. Тишь какая. Вечный покой. Хотя какой уж там вечный. Кости-то на старинном кладбище в яму сваливали…

Подошел еще один мужик. Тоже пожилой. Сиволапый. Молодые, интеллигентные сюда ходить почему-то не любят.

— А ну давай побыстрее, паря!

От чего у него такой хриплый голос? Болен? Пропился?..

— Успею, — не сразу и сухо отозвался Чесноков.

— А скока времени-то осталось? — уже тише и заметно пьяным голосом спросил мужик и, вынув из внутреннего кармана пальто бутылку вина, заговорщически подмигнул:

— На вот! Выпьешь потом. Тока быстрей давай.

Роман Алексеевич молча взял бутылку. «Дешевенькое, но шут с ним». Он редко заглядывает в рюмку. А поллитровки водки и бутылки с вином берет. Чего не брать, коли дают. Раньше здесь «робили» пьянчуги. Те всегда были на взводе. Ничего, бывало, не сделают как надо. Только наобещают, растрепы. Наврут с три короба. И когда Чесноков хоронил отца, то могильщики потребовали «Давай водки!» Пришлось дать, куда денешься.

Хороший денек сегодня выдался. Везучий. Не часто такие бывают. Подошла молоденькая дамочка. Из интеллигентных.

— Простите, с кем бы я могла договориться?.. Мне надо привести в порядок могилу бабушки.

— А что вы хотели бы там сделать?

— Покрасить цепь. Черной краской, конечно. Покрасить скамейку и столик. Это уже более светлой краской. Ну и убрать траву. В общем, привести все в порядок.

— Голубая краска вас устроит? Для скамейки и столика.

— Да, ничего…

Когда они обо всем договорились, женщина вдруг спросила, глядя на него как-то по-особому — косо и изучающе:

— Скажите, пожалуйста, какое у вас образование?

— А что?

— Да… просто интересно. Извините меня, пожалуйста, за нескромность.

— Ничего, ничего! У меня высшее образование.

— А какой вуз вы окончили?

Улыбчиво глядя на нее, Чесноков сказал:

— Институт «Погост». Факультет гробокопателей.

— А если серьезно?

— А если серьезно — политехнический институт. Я инженер.

— Вот это метаморфоза. К чему, зачем?..

Роман Алексеевич пожал плечами:

— Причина простая. На заводе я получал сто двадцать рублей. Это после института. Правда, потом немножко добавили. Но все равно… Поработаю сколько-то, обзаведусь кое-чем. А потом и снова на завод можно.

Но, честно говоря, он не думал пока о заводе.

— У входа стоит автомашина. Ваша?

— Да. Хотите прокачу?

— Нет. У нас с мужем есть своя. — Сейчас она глядела на него уже явно иронично.

Где-то перед обедом к Чеснокову подлетел низкорослый парень в обшарпанном плаще и кепчонке блином.

— Здравствуй, Роман Алексеич!

— Привет, Миша!

— Есть какая-нибудь работенка?

— Есть. Пойдем… Вот тут… Уберешь плиты. Зальешь все бетоном. Кроме этого вот места. Здесь будут цветы. Потом снова настели плиты. И поровнее. А памятник будем устанавливать вместе. Оградку покрашу я сам.

Миша еще совсем молод. Где-то учился. Работал где-то. Но что-то не сладилось у него. И теперь болтается без дела, изредка подкармливаясь у Чеснокова. У них на кладбище своя миниатюрная корпорация, в которую, кроме Чеснокова и Миши, входит еще один могильщик, по образованию тоже инженер, однокашник Романа Алексеевича. Львиная доля работы по частным сделкам частенько падает на Мишу. А львиная доля денег достается, конечно же, Роману Алексеевичу. Да и как иначе. Он глава корпорации. Шеф. И Роман Алексеевич радуется, что кладбищенские дела «поставлены в городе из рук вон плохо». Это не он так говорит. Люди говорят. Даже в газете писали. А он только думает так. Попробуй-ка сладься с какой-либо конторой, оградку покрасить, к примеру. Хо-о, поседеешь, пока дождешься. А человеку, бывает, до зарезу надо что-то. И тут уж заказчик не скряжничает, отваливает, сколько потребуешь. Для покойничков не жалеют.

У входа на кладбище бревно лежит, полусгнившее. Как огромная головешка. На нем старухи-нищенки сидят. Они всякий раз искательно, с христианским смирением зрят на Чеснокова. Он часто дает им мелочь. Увесистую кучку. Не каждой нищенке, а одной. На всех. Делите сами. Не будет же он делить. Пускай порадуются. На загробную жизнь надеются, дуры.

Машина незаметно, воздушно неслась по асфальту. Над землей кружился крупитчатый снег; дома с бледными от холода крышами и все окрест как в эфирном тумане.

Тысячи мертвецов проехали по дороге этой. Уж не скажешь, что дорога жизни. Последняя дорога. Роман Алексеевич подметил, что работа на кладбище усилила в нем желание жить. Он завел себе любовницу. А раньше не амурничал. Ната — баба ничего, только примитивна и ненасытна в деньгах.

От предчувствия чего-то доброго, каких-то удач или просто так, но в нем росло и росло бодрое, приподнятое настроение, которое он заметил у себя еще утром. И Чесноков подумал: «Уж не болен ли?..» Но тут же усмехнулся: столько светлого, жизнеспособного было в его душе.