Старинная шкатулка

Закрывая калитку, Иван Михайлович поглядел в ту и другую сторону улицы. Никого! Вдали темнел Тобол, замирая в холодной истоме; прибрежные сосенки на том, высоком берегу, казалось, присели, скучились, распластав над водой козырьками широкие кроны. Васильев понимал, что это красиво, но не чувствовал красоты.

Он торопливо провел гостя в горницу и закрыл дверь.

— Раздевайся, я сейчас. Выйдя на кухню, сказал жене:

— Это, Надюша, мой знакомый. По фронту. Организуй, пожалуйста, ужин. И водки немного…

Он сам удивился, какой у него неживой, деревянный голос. И подумал, не ко времени: наверное, счастливы те, кто умеет владеть собой.

— Ты что-то волнуешься, Ваня?

— Да нет, что ты!

— И все-таки…

— Да нет, говорю!

Иван Михайлович почувствовал, как враз отяжелели ноги и на сердце начал накатываться болезненный холодок. От волнения даже в животе заболело. В животе-то с чего вдруг?

— Твоя фамилия Денисов? — спросил он, включая электричество. Лампочка, как и обычно, засветила в полнакала. Карашинская электростанция работала плохо, там у них все время что-то ломалось, и приходилось зажигать еще и керосиновую лампу.

— Будто бы забыл.

— Я, может быть, и не признал бы, но твое разорванное ухо.

— Я бы напомнил, — усмехнулся Денисов.

— Откуда?

— От хозяина. — Он щерил в косой улыбке желтые, прокуренные, давно не чищенные зубы. Говорил с натугой и зло, медленно выдавливая из себя слова.

— Из тюрьмы?

— Из лагеря.

— Да как же тебя отпустили?

— Да вот, отпустили. За примерное поведение. Провожая меня, слезно рыдали все охранники. А начальника лагеря чуть инфаркт не хватил.

— Ты… Падаль! Брось из себя комедианта строить. Слышишь?! И говори тихо.

— О, это голос! Начальство есть начальство. Оно всегда себя покажет. Хватит! Трепещу и повинуюсь. Бежал. Каюсь, бежал.

— Из какого лагеря? И как бежал?

— Номер, что ли, интересует?

— Болван! На кой мне черт номер! Где находится лагерь?

— У, далеко! Почти что месяц шагал. Чуть не подох. Оно и ничего б. Да жратвы не было.

— Как узнал, что я здесь?

Васильев отметил про себя, что спрашивает сразу обо всем. Столько тревожных вопросов наплыло вдруг.

— А я ясновидящий.

— Не паясничай, говори.

— Да Торопов шепнул.

— Вот дрянь! А ведь обещал… Кому он еще говорил? Кому?!

— Не бойся. В отношении тебя он хранил гробовое молчание. Он вообще плохо говорил. Шамкал, как столетняя бабка. Ему кто-то зубов во рту поубавил.

— У тебя тоже зуба нету.

— Двух. Это меня заключенный один. Палкой угостил, сволочь. Ну, теперь он не такой прыткий. С костылем ходит. Тут уж я постарался.

— Говори тихо. А то жена услышит. Когда Торопов сказал про меня?

— О, это было перед его смертью. Он слезно каялся во всех грехах своих. И если бы не умирал, то эту тайну о тебе хранил бы до гроба, так я думаю. Из-за ран он… Две дырки от солдат получил, когда мы бежали. Последние его слова были: «Умирает самый нелепый человек на свете». Сказал и — амба!

— Сколько человек убежало?

— Трое.

— Где третий? Он знает обо мне? — Иван Михайлович нервно дергался на стуле.

— А там. Уже успокоился. — Денисов показал на пол.

— Да ты пьян, что ли? Или рехнулся? Говори нормально, черт возьми!

— Мы перед утром ушли. И на прощанье часового поленом по калгану погладили. Думали, успокоится. А он, дурак, стрелять начал. Ух и гнались за нами! И третий, это Степка Метелица был, тока с полверсты пробежал. Я думаю, он уже того… в царствии небесном. А Торопов, тот с неделю шел.

— Где Торопова похоронил?

Денисов замялся:

— Я торопился. И… мертвому все равно.

— Ну и скотина же ты! — не выдержал Васильев.

— А ты что лаешься?

— «Мертвому все равно». Да как же это все равно?

Помолчали. Потом Васильев спросил:

— И долго вас преследовали?

— Не знаю. Я видел только болота и березки маленькие. Большие там не растут.

— Выходит, какие-то деревца все же были. И можно было палкой вырыть могилу.

— А на холеру мне это сдалось.

— Ну и совесть у тебя, слушай. Да это же твой товарищ.

Где-то в глубине глаз Денисова начал вырастать холодок. Иван Михайлович поежился.

— И что было дальше?

— Ну, что… Плащ у охотника-ханты вон позаимствовал. Он меня не видел, крепко спал, болван. И еще один мужик попался. Возле поселка какого-то…

— Ну, говори! Что там было.

— Тот меня видел, но недолго.

— Зачем убил? Ты что делаешь, скотина?! Ты соображаешь, что делаешь?!

— А он в поселок побежал. Догадался, видно. И меня бы догнали. О, как плохо одному!

— Тебя же расстреляют. Ты совсем не думаешь о себе.

«Подонок, мразь! Он погубит меня. Что же делать?.. Что же мне делать?.. Какой у него противно большой, толстый нос. Нахальный нос. И какие острые губы. Ножи, а не губы. Тьфу! Говорят, бандиты и жулики не переносят одиночества, оно им в тягость. Чем интеллигентнее человек, тем у него большая потребность в одиночестве. На его месте я был бы подавлен и испуган. А он… весел. Многие почему-то думают, что веселые люди — добрые люди. Вот уж заблуждение. Какие глупые мысли лезут в голову. И как тяжело!»

— Что думаешь делать?

Денисов весело пожал плечами:

— Аллах надоумит.

— А если не надоумит?

— Ну… поможешь ты.

Васильев подскочил на стуле: