Старинная шкатулка

— Тебе надо уходить отсюда. И быстрее! Здесь опасно. «Он подведет меня. В любом случае подведет! Господи, что мне делать? Как было хорошо! Совсем недавно было так хорошо…»

Во взгляде Денисова ирония, насмешка (почему?).

— Здесь? Здесь безопаснее всего.

— Ты заблуждаешься. Карашиное — маленькое село, и тут заметен каждый новый человек. И сам по-дурацки попадешься, и меня погубишь.

— Ну-ну! Я буду тихай, как тень. И уйду, уйду. Подь оно все к…

— Я был уверен, что из советских лагерей не убежать.

— И я тоже, хи-хи. Тогда б мы с тобой не свиделись. А я везде искал Васильева. Даже в этот… в рай-ис-пол-ком забежал. Там есть ишо какой-то Васильев.

— Ты ходил туда?

— Не надо пугаться. Зачем пугаться? Я только одним глазком посмотрел и вижу: не тот. То есть, не ты. И — ходу.

В голосе Денисова бессмысленное упрямство, напористость. И еще что-то ироничное. Он часто произносил похабные слова, используя их в качестве и существительного, и прилагательного.

Васильев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, заискивающей, в ней ясно проступало моление: пощади, оставь меня!.. Но Денисов ничего этого не чувствовал.

— Вот что!.. Послушай меня внимательно, — сказал Васильев. — Я всегда ненавидел фашистов. Это я совершенно искренне тебе говорю.

— Ну, гадство! А чего служил у них?

— Что значит служил? Я — художник. Ну и с лекциями выступал. По искусству. Вот и все! Я никого не убивал. Я даже не стрелял. Что ж ты от меня хочешь?

— Ну, елки-палки! Стрелял не стрелял, а все ж таки служил. Ну, говори, служил или не служил?

— Повторяю: я — художник. Это ты вот — другое дело. А я — художник. И они меня зас-та-ви-ли! Я недолго там… так… — вполголоса и торопливо говорил Васильев, радостно думая: «Он мало чего знает. Мало! Мало! Слава богу!» — И сейчас я живу честно. Я хорошо работаю. И я ценю советскую власть. — Последние слова он произнес намеренно твердо. — Я тебя выдавать не буду. Не бойся. Подожди, послушай. Ну, послушай, говорю! Уходи отсюда. Уходи немедленно. И займись честным трудом. Устройся в колхозе или леспромхозе, там меньше проверяют. «Все равно выдаст при случае, мерзавец. Выдаст!..» — Рука, державшая папиросу, слегка дрожала. — Жене ничего не говори. Слышишь? Зови меня Иваном Михайловичем. Можешь и просто Иваном. Ты мой фронтовой товарищ. Болел и сейчас поправляешься. Понял?

— Могила!

— А завтра поговорим обо всем.

За ужином Васильев пытался шутить, но не получалось. Надя с недоумением поглядывала на мужа. Денисов ел за двоих. Залпом выпив стакан водки, попросил:

— Дай еще.

— Нету больше, — грубо отрезал Васильев.

Захмелев, Денисов откинулся на спинку стула, оттопырил нижнюю губу, его толстый нос запотел. И какой наглый и вместе с тем тупой взгляд. Этот взгляд пугал Васильева.

— А тещи у тебя нету? — спросил Денисов. — Это хорошо.

— Что же тут хорошего? — обиженно проговорила Надя.

— А счас скажу. Был у меня тут знакомый плотник. И вот как-то пришел он к тещеньке своей. Задрал, значит, рубаху и просит: «Плюнь-ка мне на спину». — «А зачем это тебе?» — «Плюнь, плюнь». Плюнула. «Разотри». Растерла. И опять спрашивает: «Зачем это тебе?» — «Доктор велел мне лечиться змеиным ядом». Ха-ха!

Васильев скривился от этого старого пошлого анекдота. Он не знал, о чем говорить с Денисовым при жене. Спросил:

— Жарко, наверное, в шапке-то?

— Моя сердобольная мамаша когда-то меня в снег положила. А взять забыла. И с той поры я не могу отогреться.

— Какие все же есть жестокие матери, — сказала Надя.

Денисов и жена быстро заснули и храпели в разных комнатах одинаково басовито, с присвистом. И эта одинаковость казалась Васильеву смешной, нелепой. И было обидно за жену. Он подошел к окну. Тьма. Только далеко справа светилось окно райкома партии. Он не мог уснуть до утра, переваливался с боку на бок, стараясь не разбудить жену. Сперва лежал, потом ходил по избе. И все думал, думал… Навязчивые, пугающие мысли лезли в голову, буравили мозг: «Все погибло! Он негодяй и дурак. Второе для меня страшнее первого. Все!.. Что делать?..» Гнетущее чувство безысходности стало покидать его только под утро, сменяясь тупым, бездумным равнодушием, таким, что, кажется, наставь на него пистолет, не вздрогнет, не крикнет; видимо, наступающее утро само по себе несло некоторое облегчение. И он на какое-то время заснул тяжким, мертвым сном.

2