Старинная шкатулка

— Говори, согласен или нет над нами поначальствовать, ядрена палка?

— Погонять нас, помытарить.

— И язык же у тебя, Дуняшка. Не язык — помело поганое.

Васильев не знал, что ему делать, собрание пошло совсем не в ту сторону.

Чумаков встал и нервно, суетливо начал приглаживать единственной рукой густые волосы.

— Ну, вы же знаете, что я больной. И мне надо в госпиталь.

— Да уж потерпи, Егор, — сказал старик. — Съезди, подлечись. А потом скоко-то ишо поробишь.

Чумаков повздыхал, улыбнулся застенчиво:

— Не знаю, товарищи. У меня были совсем другие планы.

— Ну, дык мы подождем, подумай.

— Только не до утра чтоб. А то и так холодина, до костей пробирает.

— Да ну, пробирает. В тебе сала больше, чем в откормленном борове.

— Подлечись, Семеныч.

— Не знаю… Ну, как народ решит.

— А народ уже решил, ядрена палка.

— Оставь ты свою палку. Чо у тебя других выражениев нету, что ли?

— Ну, что тянем-то?

— Вишь, у всего президиума язык отнялся.

— Кого отняли? — Это спросил самый старый житель деревни, восьмидесятивосьмилетний дед, глуховатый и почти слепой.

— Язык отняли, дедушка.

— Кого?!

— Хватит те измываться над дедом. Сама доживи до таких-то годов, юбку подтянуть не сможешь.

Председателем колхоза избрали Чумакова.

Васильев ночевал в избе-пятистенке, срубленной, видать, еще при царе-горохе, хозяева которой — колхозный счетовод, бывший сержант, оставивший в чужестранных землях половину правой ноги и кисть левой руки, его жена, могутная, широкоплечая баба со строгими глазами, и старуха-теща, согнутая коромыслом, едва передвигавшаяся по комнатам мелкими шажками, — весь вечер что-нибудь да делали. Одна готовила ужин, прибиралась на кухне, тяжело вздыхая, другая — пряла, вязала, а мужчина ремонтировал скамейку, немилосердно дымя самокруткой и что-то многозначительно бормоча себе под нос. На печи, раскинув ноги и посапывая, спал мальчишка, как Васильев позднее узнал, — сын их соседки, ее увезли в Карашиное лечиться от какой-то непонятной грудной болезни.

Сидеть без дела, когда все работают, неудобно, и Васильев, несмотря на возражения хозяев, принес со двора несколько охапок дров, растопил железную печку, сиротливо стоявшую на четырех металлических ножках рядом с русской печью, бросив в нее до десятка тонких березовых палок. Он не раз видел такие печки-железянки, но растапливать их ему не приходилось, и Васильев, боясь показаться неопытным, долго совал под дрова бересту и клочки газет, делая вид, будто так он это, от нечего делать забавляется. И железная печка с железной трубой ожила, загудела, засвистела на все зимние голоса, и вокруг сразу стало тепло и уютно. Так бы и сидел и сидел тут весь век, слушая огненный гул и свист. Немного же человеку надо.

Ужиная, разговорились, и Васильев с удивлением узнал, что хозяин дома — у него старинное русское имя Клементий — в свободное от бухгалтерской работы время еще и плотничает помаленьку в колхозе (это с одной-то рукой).

— Он у меня мастер, — сказала жена. — Счетовод… А он вот эт-та крылечко у конторы смастерил. И в свинарнике дверь подправил. Сама-то я свинаркой работаю.

— Ну, расхвасталась, — засмеялся Клементий.

— Вчерась вон соседке стекло в окошке вставил. А третьего дня бабке Тасе ходики починил.

— Да будет тебе! — махнул рукой Клементий. Вроде бы сердито махнул, а чувствуется, доволен.

— Тока вот себе не все успевает. Когда ветра нету, то в избе еще тепло. А уж когда ветер… Пазы-то пустые.

— Сделаем. Дай время, все сделаем.

— Трудно, наверное, вам? — спросил Васильев. И прикусил язык — не надо было об этом говорить.

— А как быть? — Голос у Клементия уже другой — резкий, недовольный. — Конечно, я могу уйти с работы. Скажу: на холеру мне все это сдалось. Я на фронте кровь проливал. Калека. И теперь кормите меня, мать вашу перемать. А кто робить будет? Такие, как моя Марья? Так она и без того за троих ишачит. А со здоровьем у нее тоже не больно-то… Стенокардия, ревматизм, колит, гастрит. Что еще у тебя, Маш?

— Нужно поговорить с врачами, — сказал Васильев. — Съездить в Карашиное.

— Есть когда мне, — с неохотой отозвалась Мария. — Свяжешься с этими докторами…

— Да разве мы одни так, — невесело усмехнулся Клементий. — Все так. Соседскому парнишке вон тока-тока пятнадцать минуло, а он уже вовсю с бабами вкалывает. Нету людей.

Клементий поковылял на кухню и принес оттуда миску с солеными грибами. Он ловко держал в правой руке палку, на которую упирался, и миску.

— Ну, чо ты в самом деле! — зашумела Мария. — Будто я не принесла бы.

— Попробуйте грибков. Жена насобирала. Я ведь тоже любил собирать их. У-у, как любил! Иду, бывало, по лесу, ни бугорка, ничегошеньки вроде бы, а чувствую: вот тут запрятался. Вот он, миленький! — Вздохнул. Как-то по-особому вздохнул — уверенно, с упрямством даже: — Ни-че-го!.. Фашистов победили. И с голодовкой тоже справимся как-нибудь.

Васильев промолчал: о голодовке обычно не говорили, все начальники в Карашинском делали вид, будто и нет ее вовсе, есть только «временные трудности:».