Старинная шкатулка

Но ему было не до газет, он только делал вид, будто читает, а сам, слушая бешеное биение сердца и все еще чувствуя нервное напряжение и холодок в теле, ругал Денисова и себя: «Господи, что за человек! В какой жалкой роли я выступаю».

— Почтальонша зашла воды попить. И спрашивает: «Кто это вам письмо написал с припиской такой интересной: «Лети с приветом, приди с ответом»? А я ей: «Да тут прохвост один». Ну и рассказала как есть. И она стала звать меня: «Пойдем, дескать, к соседу моему. Он разъяснит. Он адвокатом работает». А я не пошла, тебя решила дождаться.

— А что ты ей еще сказала? — спросил Васильев, с испугом подумав: «При этой власти и адвокат может выступать как обвинитель».

— Ну, приезжал, говорю, друг фронтовой.

— Да какой он мне друг?! — выкрикнул Васильев. — Из чего ты заключаешь, что он мне друг?

— Ну, тут… да, тут ошиблась.

— И еще о чем говорили?

— Да так… Она сказала, что ее дядя, фронтовик, тоже стал порядком закладывать. Но тот хоть работает.

— Она читала письмо?

— А я сама ей прочитала. Ты все же сходи к адвокату тому, посоветуйся. Слышишь? Я прямо боюся за тебя, Ваня. Ей-богу!

— Глупости! Из мухи делаешь слона. Как ребенок. Давай приготовь что-нибудь повкуснее. С утра ничего не было во рту.

Но ел он без аппетита. Много выпил клюквенного сока. Пил и пил. И никак напиться не мог.

На другой день Иван Михайлович перечислил в Новосибирск на имя Петра Федоровича Иванова триста рублей и послал письмо, в котором было только четыре фразы, написанные со злым нажимом:

«Справку выслать не могу. Это незаконно. Устраивайся, как я тебе говорил. И больше не смей писать мне».

Надя спросила:

— Насчет Денисова этого говорил?

— Да.

— С кем?

— С работниками милиции, — соврал Васильев. — Обещали навести справки.

Надя успокоилась. Но однажды, придя на обед, он заметил, что она опять чем-то страшно взволнована. И все как-то необычно, как-то странно поглядывает на него.

— Что у тебя?

— А почитай вот…

Это было второе письмо Денисова:

«Здраствуй и прими мой привет из Новосибирска. Значит не хош помоч Лебедев в роли суки вон ты оказывается какой но ты ище не знаеш меня жаль что не знаеш если я не получу в этом месяце справку тода тибе будет худо совсем плохо уж тогда ты узнаеш миня приеду и ращитаюсь с тобой зараза нещастная тода и света белова не увидиш гат ползучий. Жду письма и жалаю тибе легкай и наилутьшей жизни и здоровя».

Васильев прочитал письмо и, стараясь казаться равнодушным, проговорил, отделяя каждое слово:

— Совершенно одурел от пьянства. Дикарь. Пишет глупость какую-то.

— А почему он назвал тебя Лебедевым?

— Меня? С чего ты взяла?

— А там написано. Погляди.

— А! Это был… э-э… артист Лебедев. Довоенная знаменитость. Исполнял роли убийц и бандитов. Вот…

«Поверила? Кажется, поверила! Живешь, как на вулкане. И когда это кончится?»

— Он во многих кинофильмах снимался.

— А я не знала, чо и подумать. Дурак такой! Жулье несчастное!

— Ничего, ничего, с ним разберутся.

— Нет, Ваня, ты какой-то все же легкомысленный, ей-богу! И ты с ним влипнешь в историю, вот увидишь.

— Слушай, ну, что ты лезешь не в свое дело? Я тебе сколько раз говорил…

— Да как это не в свое?

— Я не ребенок. И сам во всем разберусь.

— Опять двадцать пять.

— Ну, хватит! Тебе, видимо, хочется поссориться со мной?

— Да что ты, господи!

— Тогда прекрати.

Чем сильнее пугался он, тем активнее наступал на жену, и голос становился заметно напряженным, неприятным даже ему самому.

На другой день она сообщила мужу:

— А я сегодня с Калиевым разговаривала.

— С прокурором?

— С прокурором.

— О чем?

— Тока ты не злись, пожалуйста. И выслушай. Что это ты так сразу взъерошился? Он мне возле почты попался. Ну, поздоровался, он вежливый такой. Разговорились. Сперва-то я ничего не хотела рассказывать. А он: ну что нового? Как живете? И так далее. Ну и я решила посоветоваться насчет Денисова. Он хотел позвонить тебе.

— Что ты лезешь к человеку с ерундой всякой? — Иван Михайлович старался говорить спокойно, как бы между прочим.

— Ну, как с ерундой?

— А я говорю, что с ерундой. Ты начинаешь не на шутку меня раздражать. У тебя мания преследования.

— Не сердись. Никакой у меня мании нету.

— Что из того, что Денисов нигде не работает? Разве мало фронтовиков, которые нигде не работают. В конце концов, они заслужили какое-то право на отдых. Конечно, и их надо привлекать к труду, но делать это следует без прокуратуры и без судов. Это фронтовики. Ты действуешь глупо. Думаешь задним местом, прости меня.

Никогда еще он не говорил с ней так вот неуважительно, так грубо, и, удивившись, она покорно проговорила: