Старлинг Хаус

Я кладу ее чек в сумку и передаю ей.

— Хорошего вам дня, мэм.

Бэйн задерживается, изучая мое лицо, словно ищет ошибку в уравнении.

— Я ошиблась в тебе, Опал. — Она произносит мое имя так, будто оно принадлежит ей. — Я думала, ты любишь своего брата.

При этих словах она расплывается в новой улыбке — ярко-белой усмешке человека, который ни одной недели не провел без зубной страховки, который выигрывает каждую партию, потому что у него все карты. Она призвана поставить меня на место, согнуть.

Но вместо этого я ломаюсь.

В моем зрении происходит заминка, как на лыжне, а затем Элизабет Бейн больше не улыбается. Она согнулась вдвое, закрыв рот руками, и издает звук, похожий на звук ржавой петли на ветру. Мои костяшки пальцев разбиты и сладко пульсируют, а Фрэнк указывает на меня с триумфом в красных щеках. Мой слух ослаб, но я могу разобрать его губы под летящей слюной: Убирайся!

За этот месяц меня увольняют уже второй или третий раз, в зависимости от того, как считать.

На этот раз я не убегаю. На этот раз я прячу телефон в карман и беру со стеллажа шоколадный батончик. Я прикладываю Butterfinger¹¹³ ко лбу в издевательском приветствии и выхожу на спелое весеннее солнце.

В детстве мы с Джаспером прыгали со старого железнодорожного моста. Все прыгали, хотя в половине случаев кожа оставалась красной и шершавой. Это было единственное удовлетворительное завершение летней двойной затеи: достаточно высоко, чтобы напугать тебя, но не настолько, чтобы причинить боль, достаточно близко к Старлинг Хаусу, чтобы по позвоночнику побежали мурашки, но не настолько близко, чтобы остановить тебя.

Раньше мне это нравилось: загибание пальцев ног за край, порыв ветра, хлопок кожи о воду, а затем внезапная, погружающаяся в воду тишина. Это было похоже на падение в другой мир, уход от шумной тяжести реальности, хотя бы ненадолго. Это было похоже на сон.

После аварии я, конечно, так не делал. Один или два раза я застегивал манжеты на джинсах и переходил вброд, но никогда надолго, и только по щиколотку. Вода всегда слишком холодная, даже летом, и у меня есть дурацкая уверенность, что я споткнусь, уйду под воду и не вынырну. Классическое посттравматическое стрессовое расстройство, я думаю.

Но время от времени я прихожу посидеть на мосту. Сейчас самое подходящее время для этого: глазурь перед самым закатом, когда жара спадает и тени тянутся по земле, как усталые собаки. Над рекой пульсируют первые светлячки, видимые только по своим отражениям в темной воде, а пар от дымовых труб лентой тянется в небо. Я не смотрю на электростанцию, потому что не хочу думать о том, кому она принадлежит.

Вместо этого я смотрю на старые шахты, почти невидимые под кудзу, доски черные от гнили, пока до меня не доходит, что они принадлежат одной семье — моей.

Волна чего-то похожего на тошноту проходит сквозь меня. Интересно, вырыла ли Натаниэль Бун ту самую шахту и действительно ли он нашел путь в ад, чтобы сбежать от моего пра-пра-пра-кого-там? Интересно, зачем она клала камни в карманы, или так бывает, когда кончаются мечты и не остается ничего, кроме кошмаров.

Вот откуда я знала, что мама не специально съехала в реку, что бы там ни думал констебль Мэйхью: у нее было достаточно снов для дюжины людей. Она была аппетитом на двух ногах, постоянно перебегая от одной схемы к другой. Вместо сказок на ночь она рассказывала нам судьбы с убежденностью ребенка, у которого есть ловец комаров. Она выйдет замуж за аптекаря, и мы будем жить в большом кирпичном доме с двумя ваннами. Она выиграет в лотерею, и мы купим коттедж на берегу моря. Она станет большой музыкальной звездой, ее песни будут крутить на 94.3 (The Wolf: Country That'll Make You Howl), и мы втроем переедем в один из тех модных пригородов, где нужно вводить код, чтобы пройти через ворота.

Думаю, именно этим она и занималась в день своей смерти. Бросала кости, рисковала, гналась за мечтой. Она сказала нам, что наконец-то перевернет нашу жизнь, и, наверное, она это имела в виду — наверное, она собиралась уговорить папу вернуться к ней, дать нам фамилию и семейное состояние, сделать нас кем-то после долгих лет никем, — но тогда я ей не поверила. Последнее, что она сказала мне перед тем, как колеса с визгом пронеслись по асфальту, было: Увидишь.

Я видела многое. Я видела, как рассекается туман. Я видела, как поднимается река. Я поняла, что сны опасны, поэтому свернула свои и засунула их под кровать вместе с остатками детства.

Сейчас я даже не помню, что это было. Я закрываю глаза и позволяю звукам реки заполнить мой череп, пытаясь представить, чего я хотел до того, как заставил себя перестать хотеть. Сначала мне приходят на ум только детские мечты: пирожные с густой глазурью, одинаковые простыни, та самая кукла, которая ела пластмассовые вишенки с пластмассовой ложки.

А потом: дом, в котором чувствуешь себя как дома. Мальчик, стоящий на коленях среди цветов.