Когда мне было девять лет, в 1927 году, матушкин класс отмечал двадцатипятилетие выпуска. Я, собственно говоря, существовала уже и за пять лет до этого, в двадцатилетний юбилей, но тогда меня посчитали слишком маленькой и не взяли на встречу; теперь я впервые переступила порог монастырской школы. Шла я туда неохотно, с недовольным лицом: я была ультрареформаткой, нетерпимой в своих религиозных убеждениях, до высокомерия гордой тем, что крещена в кальвинистской церкви, и держалась одновременно и грубо, и ханжески умильно; я была сердита на матушку, что она не только иной веры, чем мы с отцом, но еще и превозносит эту противную школу, в которой якобы провела лучшие годы своей жизни, расхваливает монахинь, которые каждый вечер гуляют в саду.