Старомодная история

Первый же пробный, то и дело перемежающийся паузами разговор, состоявшийся в сентябре 1898 года в кабинете начальницы монастырской школы на улице Св. Анны, куда Мария Маргит Штилльмунгус вызвала четырнадцатилетнюю Ленке Яблонцаи, чтобы немножко познакомиться с ней (она вызывала к себе всех воспитанниц, в алфавитном порядке), имел решающее значение для обеих. Трудно представить более удачную встречу: среди стольких девичьих лиц, глупо хихикающих, или смущенно-стеснительных, или улыбающихся уверенной, не ведающей бед и невзгод улыбкой, она вдруг заглянула в совсем иное, рано созревшее, трагическое детское лицо; запутанные обстоятельства жизни Ленке она уже знает, но самое девочку, выросшую в доме на улице Кишмештер, в окружении призраков, видит впервые. Ленке же, которая едва не теряет разум — так она тоскует по материнской ласке, — видит перед собой умные глаза женщины, которая рождена быть матерью, совсем не нуждаясь для этого в мужских объятиях; но она не такая мать, как мать Беллы: она умеет любить по-другому и давать другое, выделяющее ее среди многих и многих женщин, монахинь и немонахинь, — великий дар, великая способность находить в человеке человека; Штилльмунгус умеет принимать и то, что чуждо ее натуре, ее не отталкивает ничто человеческое, а человеческое она толкует так же широко, как и ее кумир, св. Августин. К тому же она культурна и образованна — но не так, как в те времена столь многие поборницы женского образования, то есть не кое-как: она с абсолютной уверенностью ориентируется в своей области знаний, она в курсе ее новейших достижений. Она знает своих коллег монахинь, знает себя — и старается узнать всех своих воспитанниц. Ей сразу становится ясно: с таким ребенком, как Ленке Яблонцаи, она еще не сталкивалась. Пусть девочка двигается и говорит как любой другой ребенок, получивший хорошее домашнее воспитание, — монахиня безошибочно чувствует: под школьной формой (доставшейся Ленке от Мелинды) горят семь ран Христовых. «Расскажите свою биографию!» — велит она краснеющей и бледнеющей воспитаннице, у которой волнение вызывает приступ тахикардии, преследовавшей ее всю жизнь, — и начальница знакомится с изнанкой того, что Мария Риккль представила ей лицевой стороной: словно кто-то с помощью тех же самых кулис оборудовал совсем другую сцену. Матушка говорит бессвязно и сбивчиво — но в ее словах есть от чего оттолкнуться; купецкая дочь повсюду твердила: ее несчастный сын, Кальман, стал жертвой поспешного, необдуманного брака; очевидно, то же самое она повторила и в беседе с начальницей. Ленке Яблонцаи ни словом не упоминает о жертве; вместо этого в ее рассказе появляются две причудливые фигуры — правда, они давно уже сошли со сцены, но, может быть, именно поэтому память прирастила им крылья, сделав похожими на ангелов, — это Сениор и Богохульник. «Охарактеризуйте себя, — слышит Ленке Яблонцаи приказ и еще более теряется, — и быстро! Если бы вы были не вы, а некто посторонний, как бы вы представили себя мне?» — «Я — сирота», — говорит Ленке без колебаний; Мария Маргит Штилльмунгус указывает ей, что, во-первых, она, как все люди, дитя божье, а во-вторых, у нее нет оснований жаловаться: пусть действительно рядом с ней не было родителей, но добрая ее бабушка, которую все бедняки города не устают поминать в ежедневных молитвах, и другие члены семьи Яблонцаи ведь не оставили ее без помощи. С этим матушка получает разрешение удалиться и, поклонившись, направляется к двери. «Ленке!» — слышит она, выходя, и в испуге оборачивается. Монахиня стоит, спрятав руки в широких рукавах своего одеяния, в той самой позе, в которой матушка видела ее с тех пор бесчисленное количество раз; на золотой оправе очков, напоминающих скорее какую-то специфическую регалию ее сана, блестит сентябрьское солнце. «Здесь вы не будете сиротой, я вам обещаю!» — говорит Мария Маргит Штилльмунгус и отпускает ее движением руки.