Старомодная история

В школе быстро заметили: начальница относится к Ленке Яблонцаи с особым расположением. Выражалось это в том, что монахиня требовала от матушки втрое больше, чем от других, давала ей особые задания, просила прочесть книгу и рассказать потом содержание — и старалась полностью изолировать девочку от домашней среды. Когда матушка была не в музыкальной школе и не у Бартоков, она находилась в школе, где чаще всего и готовила уроки. Отношения воспитанниц заведения с небесами регламентировались строгими правилами: не было дня, чтобы они не проводили в часовне значительное время; на еженедельную исповедь и причащение воспитанницы ходили классами. Матушка, естественно, от всего этого оставалась в стороне, и в таких случаях начальница вызывала ее к себе в кабинет для беседы. Но беседы эти отнюдь не сводились к какой-то индивидуальной духовной дрессуре: Мария Маргит Штилльмунгус разговаривала с Ленке о самых неожиданных вещах; однажды она попросила ее привести в школу собаку Боби, иногда Ленке играла ей на рояле; монахиня расспрашивала, как прошла у девочки неделя, заставляла точно описать, как выглядит купальня Сиксаи, что делают там посетители; взамен она рассказывала о заграничных монашеских орденах, о Риме. Пока Ленке Яблонцаи посещала школу Доци, ее оценивали соответственно способностям, но воспитатели знали, каковы планы семьи относительно ее будущего, и хотя делали все, чтобы девочка, столь мало причастная к полученной при крещении вере, полюбила учение Кальвина, однако псалмов да Библии для этого было мало. Жизнь Ленке так тесно переплелась с католическими обрядами, которые сформировали ее религиозные представления, что все старания изменить эти представления не дали результатов. Хотя ее за это не наказывали, любимицей Доци она, конечно, не стала; когда же она попала в монастырскую школу, по прошествии нескольких месяцев окружающие заметили: реформатка Ленке Яблонцаи пользуется особой симпатией начальницы, она — одна из лучших учениц и, кроме того, важная личность, душу которой церковь должна отвоевать, и потому пусть ее ожидают счастливые и безоблачные годы, пока она не достигнет возраста, когда закон позволит ей вернуться в лоно католической церкви.

Каритас, дивная Каритас, даже в серой монашеской рясе напоминающая пламя, первой сблизилась с матушкой — и это уже само по себе было событием невероятным: Каритас, которую воспитанницы обожали, в общем-то, явно тяготилась этим обстоятельством. И Каритас совсем не свойственны были какие-то противоестественные наклонности: насколько я могу судить по рассказам матушки, монахиня в такой мере удовлетворялась тем, что может положить свою редкую красоту к ногам Иисуса Христа, что она и внимания не обращала на восторженное отношение учениц. Каритас, догадавшись о намерениях Штилльмунгус, и сама почувствовала, что должна чем-то поделиться с Ленке Яблонцаи, и захотела разделить с ней самое для нее дорогое — свою веру. Достигнув пятнадцатилетнего возраста, матушка буквально расцвела, согретая дружеской атмосферой дома Бартоков и материнским теплом Штилльмунгус; из глаз ее исчезли недоверие и тоска; все черты ее, гибкая фигурка, совершенно не способная полнеть, стройные длинные ноги позволяли уже угадать в ней ту исключительную красоту, которая через много-много лет вдруг напомнила о себе, когда чуть ли не в каждом из двух сотен писем с выражениями соболезнования, полученными мною после ее кончины, я читала одну и ту же фразу: «Мы никогда не видели другой столь же красивой женщины». Каритас, сама красавица, предложила матушке Христа и мистическую связь с богом. Матушка рассказывала: она ни слова не понимала из того, что шептала ей монахиня, но ее завораживало то, что вся школа завидует ей из-за симпатии Каритас.

Учителя музыки, господина Хуса, не нужно было призывать, чтобы он обратил на Ленке особое внимание; господин Хус был покорен на первом же уроке: музыкальная пьеса под пальцами воспитанницы на плохо настроенном фортепьяно звучала так, словно играла не девочка-подросток, а зрелая исполнительница, будущая великая пианистка. Матушка играла, то верно следуя нотам, то импровизируя, среди священных стен гремела уверенная и смелая мелодия, классики в интерпретации юной девушки доверяли потомкам то, что знали о мире и о самих себе. А если господин учитель выходил ненадолго из класса, перед ней тут же клали другие ноты, и Ленке Яблонцаи, смеясь, развлекала класс мелодиями из «Гейши» или «Сан-Той»:[109] «Хип-хоп, деревянная мартышка до утра не доживет…» «Прощай, прощай, жемчужина востока, прощай, мой нежный друг». Если кто-то заглядывал в дверь, песня мгновенно переходила в благочестивую «Аве Мария»; матушка благодаря этим давним урокам музыки любила оперетту «Мадемуазель Нитуш».[110]