Старомодная манера ухаживать

— Представь себе, именно так. Мы договорились, что он напишет предисловие к каталогу моих рисунков, а я сделаю виньетку к его новой книге, «Дьявол в лифте». Хорошее название, сказала я ему, мне нравится, а он спросил, почему художники не умеют давать хорошие названия своим картинам.

— A-а. И что ты ему ответила?

— Что о названии думать не надо. Оно приходит само. Если приходит. А если не приходит, значит оно и не нужно. Он сказал, что художники это люди без языка, и поэтому они счастливы совершенно особым образом. Картины ничего не говорят, картины молчат. И благодаря этому они говорят лучше всего. А писатель говорить обязан, хотя знает, что не в состоянии что-нибудь действительно сказать. Слова нестойки, точно так же, как и то, что писатель хочет нам сообщить.

— Занятно. Должно быть, он это прочел у Давида Албахари. И что было потом?

— Потом вмешался Николич, Данило, знаешь, этот, горный инженер.

— И замучил вас рассказами про уголь…

— Нет. Вообще он совершено нормальный тип. Мы смотрели с террасы, вниз, на Дунай, в темноту, а потом один из них, не помню, кто именно, сказал, что дно не существует, если бы кто-то из нас прыгнул, то падал бы вечно, и тут я вспомнила, как девочкой представляла себе край света, в таком духе, как тот туземец из фильма. Наверное, «боги сошли с ума», идешь так, идешь, целыми днями идешь, ночами. И приходишь на высокую скалу, на край света, внизу бездна, а когда ты ребенок, то не можешь представить себе что-то бесконечное, и ты представляешь, как у тебя под ногами грохочет океан. Тогда Николич сказал, что такое же чувство у него было в Боре, на карьере: когда стоишь на его краю, то чувствуешь, особенно в сумерках или рано на рассвете, как это пространство, этот балканский пупок, эта самая глубокая в Европе яма зовет тебя — и заглатывает. Тут я сказала, что моя самая большая мечта, к сожалению, неосуществимая, — нарисовать пустоту, и когда человек окажется перед моей картиной и протянет руку, чтобы дотронуться до холста, его рука просто пройдет насквозь, туда, на ту сторону, в Зазеркалье.

Было около полудня. Когда смотришь на Новый Белград с высоты, он выглядит как открытка плохого качества. Слишком много прямых линий. Множество ящиков, сброшенных с воздуха, аккуратно расставленные коллективные гробы, как сказал бы толстяк Крлежа.

— Мы всё еще дети. А дети наших друзей уже учатся в гимназии.

— Мы всегда такими останемся.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Вот я смотрю, как ты рисуешь.

— Как?

— Так, как будто играешь.

— Точно, я играю. Я знаю и другие игры.

— Какие?

— Потом расскажу. Кстати, и ты мальчишка. Ходишь удить рыбу.

— Обожаю.

— Почему?

— А черт его знает. Понимаешь, когда постоянно делаешь одну и ту же работу, ее сущность куда-то испаряется, просто исчезает. Над водой все по-другому, я хочу сказать, чувствуешь себя как-то естественно, органично, сидишь, смотришь и ждешь чего-то, что вообще не должно произойти. Только над водой я — это я. Больше нигде.

— Даже со мной?

— Трудный вопрос.

— Я хотела тебя спросить, ты меня любишь?

— Это легкий вопрос.

— Хорошо, только ты мне еще не сказал, что это за работа, которую ты постоянно делаешь?

— Ну, вот эта, люблю жену своего лучшего друга.

— Это обычная история.

— Разумеется, но, понимаешь, с нами она произошла впервые.

— Понимаю.

— Тут нечего понимать, просто это так.

Некоторое время мы молчали. Я смотрел на нее сбоку, как она рисует. Мне не нужно было ничего вспоминать. Мы сидели здесь, на террасе, в нашей истории. Она заметила, что я за ней наблюдаю. Повернула ко мне голову, будто собираясь что-то сказать, но я ее опередил:

— Пора обедать. Хочешь, я принесу что-нибудь сюда?

— Нет, давай поедим в доме. Пошли?

Она положила эскиз в папку и встала.

Я допил бренди и пошел за ней. Это нельзя назвать неинтересным, думал я, может быть из-за того, что это бессмысленно. Мы ели, не сводя друг с друга глаз.

— Закрой дверь на ключ, — сказала Вера, — если хочешь, чтобы я тебе кое-что показала.

Я сделал это молча и вернулся в комнату. Сел на кровать. Она подошла ко мне и коснулась меня пальцем.

— Раздеться? — спросила она невинно, как только она одна это умела, как будто это с ней впервые.

— Да, — сказал я голосом незнакомца, теряясь.

Она сняла с себя хлопчатобумажную рубашку, расстегнула джинсы, которые соскользнули на пол и осталась стоять, стройная, как мальчик, в тонкой короткой комбинации, с голыми плечами и руками. Потом сбросила и ее.