Старопланинские легенды

В эту ночь, как назло, Петр спал крепко. Сквозь сон он слышал раза два-три рычание, даже подумал про себя: «Как долго грызутся», но не встал. Когда начало светать, он побежал к оврагу. И остановился как вкопанный: попал в капкан не волк, а Анадолец. Он был мертв, уже окоченел. На горле у него зияла большая рана, словно его зарезали. Снег вокруг покраснел от его крови.

Петр понял, что произошло: собака и волк боролись друг с другом всю ночь. На снегу виднелся и другой кровавый след. Он вел в поле. Петр пошел по нему. Сделав два-три шага, он поднял глаза: в сумерках невдалеке он увидел волка. Он не бежал, не шел, а едва тащился. Сделает шаг-другой и падает, попытается встать — и снова валится. И он терял последние силы, и он истекал кровью…

Пораженный тем, что он увидел, Петр поспешил в хутор, чтобы рассказать обо всем Василу. Мелкий снег кружился в воздухе, стегал по лицу, слепил глаза.

Перевод Г. Чернейко.

БРОДЯГА

От дверей, с самого порога, в дом заглядывала собака. Кого-то поджидая, она радостно виляла хвостом и то наставляла уши, то вдруг приседала, словно готовясь к прыжку. Вышел дядюшка Митуш с большим ломтем хлеба в руке. Он стал отламывать от него маленькие кусочки и бросать собаке, не переставая в то же время ругать ее:

— Где тебя, разбойник такой, носит? Где бродишь, бездельник? Где скитаешься? Разве тебе тут плохо? Что, плохо тебе тут?..

Эта собака была их, хуторская, но уже больше месяца тому назад она пропала и только сейчас вернулась. Не слишком большая, рыжая, с длинным лохматым хвостом, к которому пристали колючки и репейник, она не была ни красивой, ни сильной. Она, видно, здорово наголодалась, и пока дядюшка Митуш, который всегда все делал медленно, отламывал ей кусочки хлеба, она ждала с таким напряжением, что невольно поворачивала голову и смотрела на него одним глазом, то правым, то левым.

— Ну, и хорошо тебе было там, где… ты была? — продолжал стыдить ее дядюшка Митуш. — А хлеб тебе давали? Такого вкусного хлеба ты и не видела… Палку небось видела. Так тебе, бродяга, и надо за то, что убегаешь. Ишь фармазон…

Брошенный ей кусок хлеба собака ловила на лету — хватала и сразу же сжимала челюсти, словно не она, а кто-то другой проглатывал хлеб. И тут же снова принималась вертеть головой и ждать.

Наконец хлеб кончился, и дядюшка Митуш, похлопав в ладоши, чтоб очистить руки от крошек, наклонился и погладил собаку по голове. Она сразу же на радостях заходила ходуном, так же как в первые минуты по возвращении: она бегала, скакала, смотрела на дядюшку Митуша глазами, в которых стояли слезы счастья, и даже два раза подпрыгнула высоко вверх, норовя лизнуть его в лицо. Все это она делала как искусный фокусник, будто бы искренне, будто бы от всего сердца. И вдруг как-то сразу остановилась, успокоилась, приняла совершенно равнодушный вид, отошла в сторону и словно забыла о дядюшке Митуше. Казалось, она о чем-то задумалась и занята лишь собой. Дядюшка Митуш посмотрел на нее удивленно, недовольно, пробормотал что-то и пошел по своим делам.

Эта собака (так думал потом дядюшка Митуш) была какой-то особенной. Другие собаки — а их было много на хуторе — сторожили дом, сторожили скот, знали своего хозяина, знали и то, что они слуги. Рыжая собака жила, можно сказать, для себя — так, чтоб ей было хорошо, чтоб она была сыта, чтобы она могла бродить где вздумается и делать то, что захочется. Она очень любила странствовать.

— Ей на роду написано путешествовать, — говорил дядюшка Митуш. — Когда ей было всего два-три месяца и была она кругленькой и лохматой, как медвежонок, увязалась она однажды за Василом и бежала за его телегой до самого города. А когда вернулась назад, легла на солнышке у стены на спину и ноги кверху задрала — лапки ей жгло, будто на огне. Подушечки на лапах опухли и стали как колобки. А она все равно веселая была, довольная…

Собака бродила где ей вздумается. Когда она возвращалась домой, прыгая то на трех, то на четырех лапах, не сворачивая с дороги, как ходят настоящие путники, не обращая внимания ни на кого, невольно возникала мысль, что она бегала бог знает по каким важным делам. А она — бродяжничала, странствовала…

Дядюшка Митуш снова вышел из сарая и стал искать глазами рыжую собаку. Другие собаки — Лефтер, Петрика, Джюли, Негодник — учуяли ее появление: одни старались не смотреть на нее, другие подбегали и обнюхивали. Перед каждой из них она униженно ложилась на землю, угодничала, виляла хвостом, лизала им морды, будто целовала их. Пробегая мимо волов, рыжая тоже завиляла хвостом, заюлила и перед боровом.

— Со всеми здоровается, — сказал Аго, который тоже подошел к дядюшке Митушу и смотрел вместе с ним на собаку.

Она подбежала к каменной ограде, обнюхала землю, выбрала место посуше, легла, свернулась калачиком, посмотрела еще раз, скосив глаза, на Аго и дядюшку Митуша и задремала.