Старопланинские легенды

— И не стыдно тебе воровать, меня, старика, срамить? Лучше бы тебе не родиться, лучше б я тебя живого в землю закопал! Что ты — хворый или у тебя рук нет, чтоб честным трудом хлеб добывать? Лошадей красть! С цыганами! Не сын ты мне, прокляну я тебя! Не нужен мне такой сын!..

Не в силах больше говорить, он опять плюнул и, бледный, дрожащий, пошел прочь.

— Парни голодные, принес бы немного хлеба! — крикнул кто-то вдогонку.

— Нет у меня хлеба, — ответил дед Герги, не оборачиваясь. — Пусть камни едят.

Тогда на пороге белого домика появилась Аничка. Она подошла, сказала что-то жандармам и вытащила из-под передника свежий каравай хлеба; разломив его, половину протянула Илии, половину — цыгану. Дала она им и по куску брынзы. Потом развернула висевший у нее на руке старый вытертый плащ.

— На, Илия, надень, а то простынешь, — сказала она.

Жандармы сели на лошадей, перед ними, увязая в дорожной грязи, двинулись арестованные.

— Прощай, Илия! — крикнула Аничка. — Да хранит тебя бог.

Она долго стояла, подперев голову рукой, и задумчиво смотрела ему вслед. Затем, ни на кого не глядя, хотя еще не все разошлись, скрылась в доме.

ЕСЛИ БЫ ОНИ УМЕЛИ ГОВОРИТЬ

БОРЬБА НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ

После Богоявления ударили морозы. Ночью под бледными лучами луны снег блестел, как стеклянный. А то вдруг небо заволакивало темными тучами, и начинал идти сухой мелкий снег, который будто и не падал вовсе на землю, а только носился в воздухе. Мертвой и глухой, словно пустыня, казалась белая равнина. И вот сквозь завывания ветра и вьюги начал явственно доноситься протяжный волчий вой, одинокий, жалобный, жуткий. Этот вой усиливался, взмывал вверх, мощный и устрашающий, и вдруг обрывался. И тогда, после короткого молчания, едва придя в себя, начинали лаять собаки, хотя они скорее выли, чем лаяли, как всегда при приближении хищника.

По следам, которые оставались на снегу, по вою и паническому страху собак можно было догадаться, что волк этот не из обычных, а какой-то особенно крупный.

— Видать, сам царь волков пришел, — повторял пастух Петр. — Я видел его следы — как моя ладонь, как след теленка. Должно быть, бирюк.

— А что это такое, бирюк? — спрашивал Васил, который ничего не знал о волках да и не очень-то их боялся…

— Бирюк? Бирюк… это когда волчица родит, скажем, трех-четырех волчат, они погибнут, а один останется. Тогда это волчонок высасывает все молоко один и становится очень сильным. Такой волк, когда и вырастет, все один ходит, и, как говорится, ноги его кормят. Опасный зверь! Страшный зверь! — стиснул зубы Петр и посмотрел на заснеженное поле. — Но сказать тебе по правде, Васил, не боюсь я этого волка. Анадолец ему покажет, где раки зимуют, — добавил Петр удовлетворенно и засмеялся.

Анадолец, или Паша́, как его еще называли, был самой лучшей собакой Петра. Он был крупный, черный, с длинным лохматым хвостом и вислыми ушами — такие уши и такая шерсть бывают у собак каракачан. Анадолец не был похож на других собак. Прежде всего, ступал он как-то особенно. Обычно собаки, когда они в хорошем расположении духа, бегут трусцой, задрав хвост колечком. Анадолец шел медленно, как медведь, смотрел вниз, и голова его в движении покачивалась то влево, то вправо. Взгляд у него был самоуверенный, гордый. Другие собаки часто увивались около Петра или играли друг с другом, и тогда глаза их весело блестели, а в уголках раскрытой пасти появлялись морщинки, отчего казалось, что собаки смеются. Анадолец держался в стороне от остальных собак, нежностями не занимался, был серьезен и недоступен.

Еще в тот день, когда порывы ветра доносили до обоняния собак запах волка, они вскакивали, словно ужаленные, и начинали лаять. Анадолец тревоги не проявлял и, продолжая лежать, лишь приподнимал голову, нюхал воздух и глухо рычал — будто доносились далекие раскаты грома. После этого он клал голову на передние лапы, но глаза его горели и зорко следили за всем вокруг.

Волк выл несколько ночей подряд, ходил, видно, вокруг хутора, но напасть еще не решался. Несмотря на это, Петр приготовился встретить его. Лицо у Петра было красное, загорелое; одет он был с головы до ног в кожи и потому выглядел косматым, как эскимос: гамаши из козьей шкуры до колен, меховая безрукавка, а сверху тулуп. Он почистил свой большой черногорский револьвер, подправил плетень там, где он покривился. По вечерам Петр загонял овец в хлев, а сам, чтобы не осрамиться на старости лет, ложился у порога. Анадолец и другие собаки оставались за плетнем.

Снег падал и падал, мелкий, тихий. Волк больше не давал о себе знать, и Петр немного успокоился. Однажды вечером он вышел, чтобы обойти хозяйственный двор. Снег скрипел под замерзшими постолами. В одном месте он увидел, что кобылы из табуна сгрудились в кучу и фыркают, а перед ними в снегу валяется собака и ластится. Петр не обратил на нее внимания, вернулся в сарай и лег. На дворе у плетней лежало много овец, но Петр не стал загонять их в сарай — волка-то ведь поблизости не было.