Старопланинские легенды

— Божил-кехая, говоришь. Я тоже о нем слыхал. Это другой род, богатый. Мы бедняки. Этот Божил, сказывали, поспорил раз с одной девушкой. Пастухи тогда еще не приходили в Добруджу, а пасли своих овец на нижней равнине, летом же — в горах. Так вот, пришел раз Божил-кехая на посиделки. «Кто из вас, — сказал он девчатам, — кто из вас придет ночью в горы, к Иванкиному роднику? Той, которая придет, дам барана с золочеными рогами и две золотые монеты — купить себе что захочет. Ну, кто придет?» Одна из девчат сказала: «Я приду!» — «Не придешь!» — «Приду». — «Хорошо, — сказал Божил, — вот тебе мой нож. Дойдешь до родника, попей воды, а потом иди на ближнюю поляну и воткни там в землю нож. Я приду туда утром и как увижу нож — узнаю, что ты приходила…»

И что же вы думаете, пошла-таки! Красивая была девушка… Молоденькая…

— Уж не Дойна ли? Песня такая есть.

— Нет, не Дойна. Ту Вендой звали. Пошла она, ночь, темень… Но ведь слово дала. А может, у них с Божилом любовь была. Идет она. Час идет, другой. Добралась до родника. Забыл вам сказать, что там, недалеко от родника, могила была. Рассказывают, по ночам из нее женщина выходила, вот люди и боялись туда ходить. Женщина мылась у родника, плескалась, а потом садилась на каменную плиту и начинала расчесывать волосы…

И вот девушка добралась до этого родника. Кругом ни души, темно, страшно. Наклонилась она над струей воды, обмыла лицо, попила воды и отошла в сторону, села на траву и вогнала нож по самую рукоятку в землю.

— Молодец! — воскликнул Давидко.

— Все бы хорошо, да только попыталась встать — и не смогла. Кто-то будто держит ее, тянет вниз. Разорвалось у Венды сердце, и она умерла.

— Перепугалась.

— Перепугалась. Подумала, должно быть, что ее та самая женщина не пускает. А на самом деле что вышло-то — когда она всаживала нож в землю, то прихватила край юбки. Поэтому и не могла встать.

— Гляди ты. Это ж надо…

Наступила тишина. Было темно, и нельзя было разглядеть, что выражали лица пастухов. Но когда дядюшка Митуш встал, чтобы пригнать с Митко еще овец, он вздохнул. Давидко и Петр перелили молоко из ведер в чан и снова сели на свои места. Алипия молчал. Большая звезда заметно сдвинулась в сторону.

— Ну, а что было потом? — спросил дядюшка Митуш, вернувшись на свое место. — Что сделал Божил-кехая?

— А что ему делать? Ничего не сделал. Жил себе да поживал, женился на другой. Отец мне рассказывал, что его старшего сына, Рахню, убили албанцы, прасолы. Божил поехал на похороны, и там ему стало плохо, паралич разбил. Другой сын привез его в Жеруну. Так он и не оправился. Однажды попросил: отвезите меня к кошаре, хочу посмотреть, как прыгают ягнята, хочу послушать, как они блеют. Отвезли его, но там ему снова стало плохо, и там он и умер.

Алипия замолчал. Снова стало слышно, как молоко стучит в ведра.

— Пошли! Пошли! — кричал Митко.

Еще несколько раз пригоняли овец. И вот начало светать. Прежде всего стал виден плетень и белые воловьи черепа, насаженные на колья, чтобы отпугивать волков. На востоке загоралась заря. Словно придавленные до этого темнотой, поляны засияли и как будто засмеялись. На побледневшем небе осталась только большая звезда, ушедшая по своей дороге далеко вперед. Теперь она казалась маленькой точкой.

Пастухи повеселели — работа была закончена. Митко, кое-как остриженный, босой, с закатанными штанинами, улыбался во весь рот, не выпуская из рук прута. Сейчас все хорошо разглядели и Алипию. Значит, вот этот самый человек пришел сюда ночью и рассказал историю о Божиле-кехае. Невзрачный он оказался человек: ростом невелик, старый, голова седая, на щеках седая щетина. Одежда рваная, заплатка на заплатке. Посох свой он держал под мышкой и смотрел уже не на пастухов, а глядел из-под белых бровей на стадо. Искал овцу.

— Подожди малость, вместе пойдем посмотрим, — говорил ему Петр.

Чан был доверху наполнен молоком. Поддев его на жердину, отполированную и пропитанную жиром, Давидко и Петр понесли его на сыроварню. Дядюшка Митуш снял с ведра покрывавшую его холстину, зачерпнул жестяной кружкой молоко и подал кружку Митко.

— На, пей!

Митко заулыбался, потом посерьезнел, взял кружку двумя руками и стал пить еще теплое, парное молоко.

Давидко и Петр готовились в дорогу, укладывали в сумки хлеб и по белой головке брынзы. Дядюшка Митуш наполнил каменное корыто сывороткой, а Давидко позвал собак: они, обгоняя друг друга, кинулись к корыту и начали жадно лакать. Потом Бачо и Мурза, самые крупные собаки, вдруг сцепились. Всего собак было с десяток. Облизываясь и вращая злыми, налитыми кровью глазами, они крутились тут же. Алипия был среди них, но они его не трогали.

— Как это тебя до сих пор собаки не съели? — шутил Давидко. — Глаза у тебя зеленые, колдун ты…

Алипия не отрываясь смотрел на стадо. Одна овца — самая обыкновенная, коричневая — отошла к плетню и там чесала себе бок. Почесываясь, она смотрела на людей и время от времени ни с того ни с сего блеяла.

Стоя среди собак, Алипия смотрел на эту овцу. И когда она блеяла, он еле заметно кивал головой, будто хотел сказать: «Она…»